Wundefwaffe

Приложение № 2: Бунт на "Памяти Азова"

(Из журнала "Морские Записки", том 6, № 3/4, декабрь 1948, стр. 3-18, том 7, N9 1. Март 1949, стр. 3-13, том 8, № 2. июнь 1949, стр. 16-31. Нью-Йорк, США.)

 

Н.Н. Крыжановский (Крыжановский Николай Николаевич (1886-1964 гг. Париж.))

 

Бунт команды на крейсере "Память Азова" про­изошел летом 1906 года в Балтийском море, в бухте Папонвик, близ Ревеля. При этом большинство офи­церов было убито или ранено, корабль попал в руки мятежников и поднял красный флаг. Крейсер стрелял по военным судам, требуя их присоединения к "рево­люции", и намеревался бомбардировать города, при­нуждая "берег" к тому же. Это вооруженное восстание идентично с мятежом на броненосце "Князь Потемкин-Таврический" в Черном море: оно является крупным революционным актом в военной среде и представля­ет собой значительный исторический интерес.

Лично мне, тогда 19-летнему мичману, выпа­ло на долю быть действующим лицом в этой тяже­лой драме, и все происходящее оставило глубокий след в моей душе и сильно отпечаталось в молодой памяти, как только может отпечататься переживание в возрасте 19 лет. Впоследствии многие наши офице­ры и некоторые иностранцы побуждали меня напи­сать историю этого восстания, однако я это откла­дывал, из осторожности, так как в советской России еще сравнительно недавно преследовали и убивали участников и причастных к этому делу лиц.

Со времени восстания прошло 42 года. Нико­го из офицеров крейсера не осталось в живых. Имена участников были опубликованы в советской печати по архивам морского и военного судных управлений. Поэтому я решил написать для опубликования все, что удержалось в моей памяти. Никаких записей по этому делу у меня не сохранилось, со времени остав­ления мною России в 1921 г. Я записал только то, чему был лично свидетелем, или то, что я получил из первых рук, по горячим следам. Поэтому мой рас­сказ не претендует быть полной историей восстания, исчерпывающим описанием этого случая.

1906 год был полон революционных волнений и беспорядков по всей территории Российской Им­перии. Антиправительственной пропагандой и на­травливанием команды на офицеров занимались не только агенты левых политических партий, но и мно­гие "из публики", из людей образованного класса. На улице публика вмешивалась во взаимоотношения военнослужащих, ругала офицеров, угрожала. При этом было легко пускать в ход любые аргументы при­митивной демагогии. Все принималось за правду, все встречалось с симпатией и сочувствием. Лето 1906 года было особенно удушливым в этом отношении. Революционные организации подготовляли едино­временные восстания в портах, крепостях, гарнизо­нах и судах. Слухи об этом ползали в командах...

В 1906 году флота в Балтийском море практи­чески не существовало. Было несколько судов учеб­ного значения. Началось формирование отряда су­дов, назначенных для плавания с корабельными гардемаринами и минной дивизии. Туда посылались офицеры, возвращавшиеся с войны. Остальные суда, в том числе и суда учебно-артиллерийского отряда, к которому принадлежал крейсер "Память Азова", комплектовались молодыми мичманами и дотягива­ющими до пенсии капитанами. Настоящего офицер­ского личного состава еще не было. Большинство офицеров флота только что сложило свои головы в русско-японской войне.

Учебно-артиллерийский отряд Балтийского моря летом 1906 года состоял из следующих кораб­лей: крейсера I ранга "Память Азова", учебного суд­на "Рига", минных крейсеров "Абрек" и "Воевода", миноносца "Ретивый" и двух номерных малых ми­ноносцев. "Память Азова" был флагманским кораб­лем, под брейд-вымпелом начальника отряда, фли­гель-адъютанта, капитана 1 ранга Дабича. Все эти суда были исключительно учебными и не имели ни­какого боевого значения. "Память Азова" — старый крейсер, постройки восьмидесятых годов. Строился он еще под паруса, с дифферентом 10 фут. Имел ба­тарейную палубу с 20-ю шестидюймовыми орудия­ми. Учебное судно "Рига" - пароход в 20000 тонн, плавучая казарма. Устаревшие минные суда несли службу посыльных судов.

На "Азове" и "Риге", кроме судовых команд, плавал личный состав артиллерийского класса: ар­тиллерийские офицеры, профессора и инструкторы из артиллерийских кондукторов и квартирмейстеров (впоследствии на флоте квартирмейстеры были пе­реименованы в унтер-офицеры). Обучавшийся состав состоял из офицеров, слушателей класса, и учеников комендоров, гальванеров и артиллерийских квартир­мейстеров. Весь состав артиллерийского класса был расписан на оба корабля: "Азов" и "Ригу". На "Па­мяти Азова", кроме начальника отряда, находился флаг-капитан капитан 1 ранга Римский-Корсаков. флаг-офицер мичман Погожев и два чиновника ар­тиллерийского класса. Обучающий персонал состо­ял из: заведующего обучением, полковника корпуса морской артиллерии В.И. Петрова, флагманских ар­тиллеристов лейтенантов Лосева, Вердеревского и Унковского, четырех артиллерийских кондукторов, инструкторов и инструкторов артиллерийских квар­тирмейстеров. Учеников комендоров и гальванеров было около 300 человек. Слушатели артиллерийско­го класса, несшие вахтенную службу, были лейтенант Македонский и мичман Збаровский.

Судовой, или кадровый, состав крейсера состо­ял из: командира капитана 1 ранга Лозинского, стар­шего офицера капитана 2 ранга Мазурова, старшего штурмана лейтенанта Захарова; старшего артилле­рийского офицера лейтенанта Селитренникова; вах­тенных начальников мичманов Крыжановского, Павлинова, Саковича; ревизора мичмана Дорогова; старшего судового механика полковника Максимо­ва; трюмного механика поручика Высоцкого; млад­шего инженер-механика поручика Трофимова; судо­вого врача титулярного советника Соколовского и судового священника, иеромонаха. Команды кадро­вого состава было около 500 человек.

Зиму с 1905 на 1906 год крейсер стоял на "па­ровом отоплении" в Кронштадтской гавани. Это была новая форма зимовки судов со всей командой, вместо старого разоружения. Команда и офицеры жили на кораблях, отоплялись своими котлами. Вме­сто вахты несли дежурства. В город увольняли сво­бодно. Молодые офицеры жили всегда на корабле и лишь "съезжали на берег". Женатые же, старшие, уходили вечером домой, на берег. Конечно, коман­дир и старший офицер чередовались.

Этой зимой революционные агенты и занялись командой "Азова" вплотную. Для этого в Кронштад­те было довольно агентов, были деньги, были жен­щины. На корабле находилась лишь, собственно, команда крейсера. Ученики артиллерийского класса в то время жили в артилле­рийском отряде на берегу и занимались в классах.

Зимой, на паровом отоплении, команда жила неплохо. Пища выдавалась та же, что и в море. Во фло­те команду всегда кормили хорошо, сытно. Редкий матрос дома мог иметь та­кую пищу. Будет довольно назвать только две цифры из рациона: три четверти фунта мяса в день на чело­века, хлеба неограниченно. Кроме того, овощи, крупа, макароны, масло, чай, са­хар, табак и другие продук­ты. Вина, то есть водки, одна чарка (1/100 ведра) в день: 2/3 чарки перед обе­дом, 1/3, перед ужином. В то время уже многие матросы, особенно бережливые крестьяне, водки системати­чески не пили и предпочитали получить "за непи­тое" по 8 копеек в день, т.е. 2 рубля 40 копеек в ме­сяц, как прибавка к жалованию.

Одевали матросов прекрасно. Уходя в запас, матросы увозили тюки одежды домой. Излюбленный козырь пропаганды "плохие харчи", имели большой успех в среде русского крестьянства. Однако во фло­те это звучало неубедительно. Зато чисто революци­онная пропаганда во флоте имела несравненно боль­ший успех, чем, например, в армии. Большинство матросов современного флота являются людьми с некоторым образованием, специалистами, прошед­шими школу на звание машиниста, кочегара, мине­ра, электрика, телеграфиста, артиллериста, гальва­нера, сигнальщика и др. Некоторые из них уже до службы проходили техническую школу, работали на заводах. Неграмотные очень быстро выучивались грамоте, так как эти занятия производились каждую зиму, под руководством опытных нанятых учителей. Матросы могли читать книги, газеты. Стоя зиму в гавани у заводов, матросы были все время в обще­нии и собеседовании с заводскими рабочими. Поэто­му агенты политической пропаганды имели доступ на корабль и могли, не торопясь, вести свою работу. В течение зимы из среды команды выделился революционный комитет, а лидером всего движения стал артиллерийский квартирмейстер 1-ой статьи Лобадин. Лобадин был типичный лидер в среде рус­ского простого народа. Среднего роста, широкопле­чий, "квадратный человек", большой физической силы. Широкое лицо, белесоватые, из-подлобья, гла­за. Большого характера, с диктаторской повадкой. Лобадин был старовером, непьющим, исполнитель­ным и старательным по службе. Он скоро стал квартирмейстером и имел ответственную должность по заведованию ручным оружием. В палубе у него была небольшая каюта. Лобадина команда уважала и слу­шалась. Дверь каюты Лобадина вечером обычно от­крыта. Лобадин громко читает или поет псалмы. Читает божественное. И никто над ним не рискнет посмеяться. Лобадин прирожденный начальник из "нижних чинов": фельдфебель, боцман, указатель, урядник. Артиллерийский офицер с ним советуется:

— Крючков что-то от рук отбился... Пьянству­ет. Нетчика заправил... — ты бы, Лобадин, повлиял.

— Есть, есть вашессродие, я поговорю. Крюч­ков парень не плохой и комендор хороший... Вот за­шибать стал малость, боюсь, кабыть не засыпался. Лобадин может повлиять, подтянуть.

Этой зимой Лобадин начал ходить на берег, чего прежде с ним не бывало. Все больше сидел на корабле, а деньгу приберегал. Теперь уходит часто, остается до вечера. Не первый раз возвращался вы­пивши. Наконец опоздал. Артиллерийский офицер позвал его в каюту, начал допрашивать:

— Что с тобой?

Лобадин, выпивший, начал со слезами гово­рить, что его "обошла баба", что он "себя потерял"... Говорил неясно... Артиллерийский офицер поверил, что "баба". И Лобадина обработали...

К весне уже не было секретом, что в команде есть революционная организация. Голова всему Ло­бадин. 12 человек в комитете, 12 человек в боевой дружине. Сочувствующих революции в среде коман­ды было мало. Это в кадровой команде крейсера. А когда к маю-месяцу, к началу плавания, пришло око­ло 300 учеников из класса, не тронутых пропагандой, то процент сочувствующих стал еще меньше.

Однако комитет вел дело не одними уговора­ми. Действовали террором, запугиванием. При по­дозрении были смертным боем, грозили убить. Смот­рели, шпионили, чтобы не общались с офицерами. Терроризовали сверхсрочных фельдфебелей, боцма­нов. У тех на берегу семьи, а в Кронштадте на берегу была полуанархия. Офицерские вестовые стали про­ситься "в палубу", т.е. отказываться от служения офи­церам. Дело было неслыханное, т.к. обыкновенно на эту должность желающих достаточно, должность сы­тая, выгодная...

С началом кампании революционное брожение на корабле стало чувствоваться явственно. Начались нарушения дисциплины. В одно из воскресений я сто­ял на вахте с 4-х до 8-и вечера. Команда, уволенная в город, с берега вернулась. Конечно, были пьяные, как обыкновенно. С бака на шканцы, шатаясь, пришел, в растерзанном виде здоровенный матрос Тетерин. Фланелевка выдернута из брюк, без фуражки, с па­пиросой в зубах... Тетерин был человек невероятной физической силы, большого роста...

Я ему приказал уйти на бак.

— А почему вам все можно, а нам нельзя?..

- Это не правда, офицеры на шканцах не ку­рят и не торчат без дела.

Я приказал людям вахтенного отделения и караульным, бывшим вблизи на шкафуте, увести Тетерина. Однако никто не мог с ним ничего сделать. Тетерин сбрасывал людей, как мячики. Тогда я ска­зал Тетерину:

— Зачем ты делаешь людям неприятности? Ведь я тебя все равно уберу. Только лишний скан­дал. Что тебе нужно?

— Попросите по-хорошему, и я уйду! — Тетерин, пожалуйста, уйди на бак.

Тетерин ушел. Старший офицер приказал от­дать его "в палубу под надзор". Ночью Тетерин бе­жал с корабля (Тетерин был в бегах до войны. Во время войны он явился с повинной. В революции он был на красном Онеж­ском фронте и, насколько я знаю, был убит в бою. — Н. К.).

Позже выяснилось, что при возвращении ко­манды с берега на баркасе Тетерин хотел веслом уда­рить офицера, но промахнулся.

Однажды, после погрузки угля, делегация от команды пришла просить разрешения свезти коман­ду на остров Карлос на несколько часов, чтобы там "вымыться". Делегаты были от революционного ко­митета, который хотел организовать общий митинг, вне взоров начальства. Разрешение не было дано, и из палубы и с бака были выкрики протеста.

Лейтенант Захаров, старший лейтенант после старшего офицера, был человек строгий и требова­тельный. Его команда недолюбливала. Однажды пос­ле погрузки угля нужно было поднять все гребные суда. На время угольной погрузки все шлюпки, кроме расходных, отправлялись в гавань или становились на якорь, чтобы не пачкались. По окончании погруз­ки и мытья шлюпки возвращались на корабль. На ста­рых судах, как "Память Азова", все шлюпки подни­мались вручную и обыкновенно поднимались сразу. Были вызваны "обе вахты наверх, гребные суда под­нять". Тали разнесли, команда стала на тали. Захаров скомандовал: "лопаря выровнять... слабину убрать..." Тали натянулись. "Пошел тали! "Люди налегли на тали, громко, в ногу, топчутся на месте, ...но шлюпки оторвать от воды не могут. Итальянская забастовка.

— Стоп тали! Тали травить!.

Захаров пробует переупрямить. Результата нет. Шлюпки на воде. Командир, узнав о демонст­рации, приказал вызвать "всех наверх". Офицеры вышли наверх и разошлись по шлюпбалкам. Коман­довать стал старший офицер. Шлюпки подняли "ду­хом", только гляди, чтобы не разбили блоков. Это не была симпатия к старшему офицеру, а демонст­рация против Захарова.

Другой раз я стоял вахту с 8 до 12 утра. Как всегда, за полчаса до обеда, дали дудку: "Вино. Дос­тать, пробу". Старший офицер, боцман и кок с под­носом представили пробу командиру и адмиралу. Все пробу одобрили. После пробу поставили в кормовую рубку, где я ей отдал должное, при мичманском ап­петите перед обедом... Борщ, как всегда, был отмен­ный, жирный, острый, вкусный... В те смутные вре­мена особенно щепетильно наблюдали за доброкачественностью пищи, чтобы не было лишне­го повода к неудовольствию.

Только горнисты проиграли на обед, как из люков батарейной палубы и с бака понесся гул голо­сов, выкрики, явные возгласы неудовольствия. Че­рез пару минут наверх стала высыпать команда с баками на руках и становиться во фронт. Гул про­должался. Я подошел к первым вышедшим людям и спросил, в чем дело.

- Что ж, мы работаем целый день, а кормят помоями!

Я попробовал борщ. Это была мутная кислая гадость. Командир вышел, вызвал офицеров. Успо­каивал команду и приказал сейчас же приготовить новый обед из консервов. Революционный комитет перед раздачей обеда влил в котлы какую-то химию. А кокам было сказано, что если они заикнуться, не быть им живыми. Официально, конечно, никто не признался, но мы узнали об этом.

Командиром было получено приказание арес­товать и передать властям на берегу одного матроса, замешанного в антиправительственной деятельнос­ти. Команда матроса спрятала. Начались крики, ко­манда собралась на баке. Командир приказал офи­церам найти матроса, а сам говорил с командой, собранной на шканцах. Офицеры были тут же. Мат­роса нашли и под конвоем офицеров посадили на ка­тер, под выкрики и угрозы из команды. Однако даль­ше дело не пошло.

Офицеры неоднократно докладывали команди­ру о необходимости списать с корабля членов коми­тета. Но командир ничего не предпринимал. Теперь, вспоминая те времена и обстановку, я думаю, что и списать-то было тогда некуда. Адмирал был тут же и тоже ничего не предпринимал. По-видимому, оба до­носили по начальству о всем происходящем и проси­ли разрешения очистить команду, убрать главарей. Но кто мог тогда помочь командиру? Плавающий флот только намечался к возрождению. А "под шпицем" было безлюдье и упадочное состояние.

Морской министр адмирал Бирилев получил доклад командира крейсера и, вероятно, начальника отряда о том, что команда революционизована и выходит из повиновения. Он решил посетить крей­сер персонально и в начале июля прибыл на корабль, стоявший на Ревельском рейде. Войдя на корабль, он едва поздоровался с офицерами, "цукнул" на одного из них за цветную рубашку и прошел на ют. Туда он приказал собрать команду и держал речь. Им он ска­зал, что ему докладывают о неповиновении коман­ды, о ее революционных настроениях. Но он не хо­чет этому верить. Затем он провозгласил "ура" государю императору. Члены комитета сомкнули первые ряды команды, окружавшей министра. Они внимательно слушали речь и громче всех кричали "ура". По-видимому, так распорядился Лобадин.

Попытка комичного Бирилева лично повлиять на команду была "попытка с негодными средства­ми". Трудно было больше обескуражить офицеров, находившихся и без того в подавленном настроении.

Однако и сам Бирилев не придал большого значения своим патриотическим манифестациям с революци­онной командой. Учебно-артиллерийскому отряду было приказано уйти из Ревеля, "от греха подаль­ше" и перейти в бухту Папонвик, в 47 милях к восто­ку. Папонвик — глухая, почти необитаемая бухта. Кругом лес. Ни жилья, ни дорог.

"Память Азова" и "Рига" стояли на якорях посреди бухты, а минные суда в глубине бухты, у бе­рега. "Сообщение с берегом", т.е. привоз провизии, почты, сношения с портом, госпиталем и прочее про­изводились при посредстве посылки минных судов в Ревель. На берег спускали "погулять в лес".

19 июля (Все даты по старому стилю.) я стоял вахту с 8 до 12 вечера и, сме­нившись, лег спать. В начале второго ночи меня раз­будил вестовой: "старцер вас требуют". Мазуров по­звал меня и лейтенанта Селитренникова в каюту: на корабле находится посторонний штатский человек. Мы его должны арестовать. Возьмите револьверы и идемте со мной..."

Втроем мы вышли в темную жилую палубу и, согнувшись под висячими койками, пробрались к носовой части корабля. У входа в таранное отделе­ние палуба сужается. Люди спят на палубе, на рунду­ках и в подвесных койках. Тут же была моя "заведо­мая" часть — малярные каюты, которыми я ведал как "окрасочный офицер". На палубе мы заметили од­ного из спящих на койке матросов, к которому сбоку примостился кто-то второй, в рабочем платье. Ма­зуров приказал их поднять.

— Это кто? — спросил он меня.

— Это маляр Козлов, а другого я не знаю. Другой был очень тщедушный молодой человек, небритый, не матросского вида. Мазуров спросил:

— Ты кто?

— Кочегар.

— Номер?

— Сто двадцать два, — была очевидная ерун­да. Номер не кочегарный.

— Обыщите его.

В кармане у него я нашел заряженный брау­нинг, в другом патроны. Мы повели его в офицерс­кое отделение и посадили в ванную каюту. Приста­вили часового, ученика комендора Тильмана. Тильман и доложил старшему офицеру ночью, что на корабле есть "посторонний".

В это время разбудили всех офицеров.

Командир спустился в кают-компанию и от­крыл дверь в ванную комнату, где сидел арестован­ный. Он лежал на крышке ванны и при появлении командира не пошевелился, смотря на него спокой­но и дерзко.

— Вы кто такой? — спросил командир. Неизвестный не ответил.

— Отвечайте, ведь мы все равно узнаем.

— Ну, когда узнаете, то и будете знать, —дер­зко ответил "вольный".

Его заперли снова, и он просидел арестованным всю ночь. По осмотре носового отсека оказалось, что в таранном отделении незадолго перед этим было сборище многих людей. Там был "надышенный" и "на­куренный" воздух. Дело оборачивалось "всерьез".

Между тем в палубе, в пирамидах, стояли откры­то ружья. Тогда офицеры и кондукторы стали таскать ружья в кают-компанию: тут же снимали и прятали затворы и отдельно штыки. Командир приказал доло­жить адмиралу о происшед­шем. Я выбежал через бата­рейную палубу наверх и увидел Дабича, ходящего на юте. Я ему все доложил. Он выслушал, пожал плечами и сказал: "Я ничем тут по­мочь не могу. Пусть коман­дир действует по усмотрению". В это время остано­вилась динамо-машина, электричество погасло, и корабль погрузился во мрак внизу и в полумрак на верхней палубе (летняя ночь).

Кто-то доложил, что несколько человек напа­ли на денежный сундук, ранили часового и разводя­щего и украли стоявший там ящик с патронами. На­верху, у светового люка в кают-компанию, раздался оружейный выстрел и вслед за выстрелом пронзи­тельный крик. Стреляли и кричали революционные матросы. Спрятавшись за мачту, матрос Короткое и матрос Пелявин из коечной сетки стреляли почти в упор в вахтенного начальника, мичмана Збаровского. Две пули попали в живот. Збаровский упал и дол­го потом валялся, корчась на палубе. Уже много поз­же его отнесли в лазарет, где он утром и умер в сильных мучениях и был выброшен за борт.

Вслед за первым выстрелом по всему кораблю начались какие-то крики, улюлюканья и выстрелы. Члены комитета и боевой дружины бегали по палу­бам и принуждали команду вставать и принимать участие в бунте. Большинство команды робко при­таилось в койках. Их тыкали штыками и выгоняли. Из командирского помещения послышался голос командира:

— Офицеры наверх с револьверами.

Мы стали выбегать на ют через кормовое адмиральское помещение. Лейтенант Захаров вышел первым и что-то кричал команде. За ним вышел Ма­кедонский. Захаров был сразу убит. Македонский под обстрелом прыгнул с трапа за борт, но был застре­лен в воде. Мы стояли на юте и никого не видели вдоль всей открытой палубы до самого полубака. Был полусвет белой ночи. Однако отовсюду игла стрельба из ружей. На кормовом мостике перед нами стояли вахтенные сигнальщики с биноклями в руках.

В это время с моря к нам на корму подходил миноносец "Ретивый", нашего отряда, под коман­дой капитана 2 ранга П. Иванова. Он только что пришел из Ревеля. Подходя к крейсеру, он услышал выстрелы, увидел на корме офицеров. Миноносец обстреляли из ружей... Лозинский пробовал голо­сом что-то сказать Иванову. Однако миноносец дал задний ход и ушел.

Мы сделали несколько выстрелов, но цели не видели. Скоро "сели" Селитренников и Вердеверский, оба раненные в ноги. Тогда мы спустились в адмиральское помещение и унесли туда раненых. Мазуров выходил с командиром из его помещения в батарейную палубу, и оба пробовали урезонить мя­тежников, которые с ружьями толпились у входа в командирское помещение. Мазурова ранили выстре­лом в грудь. Он упал на палубу, но продолжал рас­поряжаться:

— Не сметь стрелять в лежачего.

Однако в "лежачего" выстрелили и ранили Мазурова вторично в грудь навылет. Командир ка­питан 1 ранга Лозинский смело вышел на мятежни­ков и начал кричать и призывать к порядку. На него напирали с ружьями на перевес. Лозинский стал хва­тать руками ружья за штыки и кричал:

— Что вы делаете? Опомнитесь! Уберите ружья!

Несколько штыковых ударов в грудь свалили маленького Лозинского с ног. В это время мы выш­ли из командирского помещения в батарейную па­лубу и увидели лежачего командира. Мы сразу бро­сились его поднимать, и нас никто не тронул. Лозинский хрипел и харкал кровью и не мог гово­рить. Мы внесли его в командирское помещение, в спальню, и положили на кровать. Мазурова мы снес­ли в кают-компанию на диван. Кают-компания об­стреливалась сверху через световой люк.

Когда таскали и разбирали винтовки из палу­бы в кают-компанию, старший механик Сергей Прокофьевич Максимов принимал самое деятельное участие, приносил охапки ружей из палубы. В кают-компании, я помню, он подошел ко мне и спросил:

- Как вынуть затвор из ружья? Он не идет

— Нажмите курок. Потом сказал:

— Я на минуту сбегаю в каюту.

Каюта старшего механика выходила в жилую палубу около кают-компании. Максимов ушел, и больше мы его никогда не видели.

Как потом оказалось, в каюте Максимов хо­тел что-то достать или спрятать какие-то семейные реликвии или карточки. Может быть, что-нибудь самое дорогое. В это время в его каюту ворвалась ватага вооруженных мятежников во главе с маши­нистом Бортниковым. Наскочив на Максимова, Бор­тников начал бить его тяжелым рашпилем по голо­ве. Другие тоже приняли участие, и Максимов был забит насмерть.

Между прочим, надо сказать, что этот самый машинист Бортников пользовался особым располо­жением Максимова, механика вообще строгого и требовательного. Бортников был хорошим машини­стом, усердным и исправным.

Офицерский состав таял. Мятежники наступа­ли. Кают-компания и адмиральское помещение об­стреливались со всех сторон.

На бакштове, за кормой, стоял ревельский пор­товый таранный баркас (малый буксир). Инженер-механиков Высоцкого и Трофимова надоумили под­нять на нем пары. Механики спустились на баркас и вместе с эстонской вольнонаемной командой стали лить керосин, жечь паклю и доски, поднимая пары. С кормового балкона мы стали спускать на баркас раненых. Спустили командира, Селитренникова, Вердеревского. Стали садиться остальные. Мы с Саковичем хотели вытащить раненого Мазурова и спу­стились в кают-компанию. Мятежники не дремали и стали с палубы стрелять по таранному баркасу сто­ящему на бакштове. Ждать было больше нельзя. Бар­кас отдал бакштов и стал малым задним ходом отхо­дить. Пару в котле еще было мало.

На верхней палубе опять начались крики и улю­люканье. Это бунтари пришли в ярость оттого, что часть офицеров может уйти. Началась беспорядоч­ная ружейная стрельба. Вскоре присоединился пуле­мет с фальшборта.

Едва таранный баркас развернулся и был в 1V,-2 кабельтовых, как по нему начала стрелять кормо­вая 47-мм пушка с юта. Вскоре был спущен паровой катер, и мятежники на нем водрузили 37-мм пушку и пошли вдогонку. Таранный баркас медленно прибли­жался к берегу. В него попало около 20 снарядов, и, не дойдя до берега, он затонул на мели. На баркасе снарядами были убиты командир капитан 1 ранга Лозинский, флаг-офицер мичман Погожев, тяжело ранен лейтенант Унковский и ранен начальник от­ряда флигель-адъютант Дабич, легко контужены флаг-капитан, капитан 1 ранга П.В. Римский-Корсаков и мичман Н.Я. Павлинов. Раненых вынесли на берег и торопились скрыться в лесу, так как сзади их настигал паровой катер с преследователями, стреляв­шими из пушки и ружей. Однако паровой катер сел на мель на большом расстоянии от берега, и пока сни­мался, офицеры успели скрыться в лесу. Катер вер­нулся на крейсер.

Когда мы с Саковичем спустились в кают-ком­панию за Мазуровым, там было темно. Мы ползком пробирались к дивану, где хрипел Мазуров. По до­роге лежал убитый часовой у ванной комнаты Тильман. Под световым люком навзничь лежал убитый доктор Соколовский. Он, видимо, подходил к дива­ну, чтобы помочь раненому старшему офицеру, и был убит через световой люк. Белый китель доктора был хорошо виден в темноте. Наши белые кители сыгра­ли вообще трагическую роль в эту ночь: их было пре­красно видно и ночью. Вынести живым дородного Мазурова на баркасе было невероятно трудно. Но выносить его нам не пришлось. Баркас отвалил. Мы с трудом перенесли Георгия Николаевича в его каю­ту на кровать и стали перевязывать полосами из про­стынь. Свет зажегся, но кают-компанию продолжа­ли обстреливать. Попадали и в каюту старшего офицера. На старом "Азове" почти все каюты выхо­дили в кают-компанию. Каюта старшего офицера, где мы находились, была освещена и открыта.

Вдруг в каюту сразу вошла группа вооружен­ных матросов во главе с минером Осадчим и потребо­вала от нас сдать оружие. Мы отдали свои наганы.

— Мы вас не будем обыскивать. Но, если у вас окажется оружие, вы будете застрелены на месте!

Осадчий, член комитета, что-то еще говорил вроде того, что:

— Народ взял власть в свои руки, и мы пойдем на соединение с другими революционными корабля­ми. Везде восстание и революция!

Нас заперли и приставили часового. Однако один револьвер мы спрятали под матрас. До вторже­ния мятежников в каюту, когда мы перевязывали Мазурова, он на время пришел в сознание и сказал:

- Слушайте, мичмана, скоро вас обыщут и отберут оружие. Спрячьте под матрас один револь­вер. Если вас потребуют к управлению кораблем, вы должны будете застрелиться. Обещайте мне это -мы обещали.

Ночью, одно время, Мазурову стало худо. Но духом он не падал. Говорил: "Дайте мне зеркало. Хочу посмотреть. Говорят, перед смертью нос заост­ряется". Сакович по телефону просил комитет при­слать фельдшера и священника. Обоих прислали. Легко раненный в руку иеромонах был, однако, так напуган, что лепетал вздор, путал молитвы.

Утром играли побудку. Завтрак. Время от вре­мени кто-то по телефону сообщал нам в каюту ново­сти о происходящем на корабле:

- На баке митинг: товарищ Коптюх и Лобадин держали речь! Назначено следствие над остав­шимися офицерами, будут их судить.

Минным крейсерам и миноносцам поднимали сигналы, требовали их присоединения. Однако мин­ные суда уклонились, приткнулись к берегу, а коман­ды с офицерами ушли в лес. По ним стреляли из 6-дм орудий, но безрезультатно. Было вообще много шума и беготни, горнисты играли то "тревогу", то "две дроби-тревогу", как на учении. Потом вызвали "всех наверх с якоря сниматься".

В это время нашу каюту открыли. Пришел во­оруженный наряд под начальством членов комите­та, которые заявили нам, что нас требуют наверх. Мы поняли, что нас требуют на казнь, и попрощались с Мазуровым, поцеловали его. Он, очень слабый, как всегда твердый, лежа, прошептал нам что-то вроде:

— Ничего, бодритесь, мичмана!

Под конвоем нас с Саковичем повели через жилую и батарейную палубы на шканцы. По дороге, в батарейной палубе, у входа наверх трапа, мы со­шлись с другим конвоем, который вел двух аресто­ванных петухов (Еще во времена парусного флота чиновников со­держателей имущества почему-то называли "петухами"), чиновников-содержателей имуще­ства артиллерийского отряда. Завидя нас, один "петух", по имени Курашев, плаксивым голосом го­ворил своим конвойным:

— Я понимаю, что вы против них (показывая на нас), но нас-то за что же убивать? Этот чиновник, конечно, не предполагал встретиться с нами на этом свете. Ему потом было не очень ловко. На шканцах было много команды. Когда нас вывели, то послы­шались голоса:

- Зачем их трогать! Довольно крови. Из голосов я узнал один, квартирмейстер моей роты. Произошло некоторое замешательство. Нас повернули и отвели обратно в каюту. При этом нам было заявлено, что Лобадин сказал:

— Хорошо, пусть они останутся. Меньше кро­ви, это будет лучше для России!

По телефону опять передали, что нас доставят в тюрьму в Гельсингфорс, где будет судить револю­ционный суд. Позднее нам было неофициально со­общено, что до этого было решено комитетом меня расстрелять, а Саковича утопить.

Во время бунта "организация" на корабле была следующая: командовал Лобадин, должность стар­шего офицера исполнял Колодин. Все члены комите­та были переодеты "во все черное", т.е. были одеты в синие фланелевые рубахи и черные брюки, тогда как остальная команда была в рабочем платье. При съем­ке с якоря на мостике был Лобадин, Колодин и "воль­ный" Коптюх, все одетые в офицерские тужурки.

По некоторым "келейным" сведениям, мы уз­нали, что большинство команды революционерам не сочувствуют, считают, что произведенный бунт есть страшное преступление и убийство. Многие при слу­чае стараются сделать что-нибудь против успеха мя­тежа. При обстрелах судов из орудий снаряды цели не достигали. Были случаи "заклинивания" орудий. Главари чувствовали эту затаенную ненависть и готовность противодействия. Но комитет держал власть страхом, террором, решительными, беспощад­ными действами.

В 11 часов один из вестовых принес нам обед. Войдя в каюту и увидя нас, он всхлипнул и тихо сказал:

— Что сделали, что сделали.

Это подслушал часовой и вестовому попало. Хотели его убить, но не решились.

Выйдя в море, крейсер пошел по направлению к Ревелю. В море встретили миноносец "Летучий", под командой лейтенанта Николая Вельцина. Мино­носцу был поднят сигнал "присоединиться". Крас­ный флаг был спущен, и поднят снова Андреевский. Ничего не подозревая, миноносец приблизился, но когда он понял положение, то повернул и стал ухо­дить полным ходом. По нему был открыт огонь из орудий, но безрезультатно.

Подходя ближе к Ревелю, встретили финский пассажирский пароход, идущий из Гельсингфорса. Заставили его остановиться, спустили и послали шес­терку, потребовали капитана. Приехал финн и на рас­спросы ответил, что действительно в Свеаборге, кре­пости Гельсингфорса, было восстание гарнизона, были беспорядки и на кораблях. Но теперь все подав­лено, т.к. броненосцы обстреляли крепость из 12-дм орудий. Финна отпустили. Комитет был сильно обес­куражен, получив сведения из Гельсингфорса. Значит революция там не удалась. Что делать дальше?

Коптюх говорил, что в Ревеле на корабль при­будет "важный революционер" или "член Государ­ственной Думы", который и даст все указания. При­ближаясь из Оста к Ревельской бухте, "Память Азова" придерживался близко к берегу. На мостике находи­лось "начальство": "командир" Лобадин, "старший офицер" Колодин и "мичман" Коптюх. Поставили также рулевого кондуктора, но штурманской помо­щи он оказать в море не мог по незнанию корабле­вождения и будучи сильно испуган. Был на мостике также финн, ученик лоцмана, почти мальчик, плавав­ший для изучения русского языка. Флегматично сто­ял этот чужестранец на мостике, и, казалось ничего его не трогает, не смущает. Уже вблизи знака Вульф, ограждавшего большую отмель и гряду подводных камней, лоцманский ученик как-то флегматично ска­зал, как будто ни к кому не обращаясь:

— Тут сейчас будут камни.

— Стоп машина. Полный назад. Где камни? Где?

"Начальство" впало в панику. У самых кам­ней корабль остановился, пошел назад. Банку обо­шли. Лоцманский ученик знал эту опасную гряду по плаванию еще мальчиком на лайбе.

На Ревельском рейде стали на якорь на обыч­ном месте. Флаг был поднят опять красный. Кормо­вой Андреевский поднимался только в море для об­мана встречных судов, которым сигналом приказывали приблизиться. По приходе в Ревель и по­становке на якорь, делать было нечего. Команда на­чала приунывать, сознавая всю тяжесть ответственности за содеянное. Комитет и Коптюх пробовали "поддержать настроение". Коптюх читал какие-то прокламации, пробовали петь революционные песни. С берега не было никаких вестей, никто не приходил. Надо было, кроме того, достать провизию, так как провизии на корабле было мало. Решили послать двух человек из комитета в штатском на берег. Обсуждали положение и склонились к тому, чтобы в случае нуж­ды потребовать провизию от порта под угрозой бом­бардировки. Также предполагали огнем судовой ар­тиллерии заставить гарнизон города присоединиться.

В общем, не знали, что делать, на что решить­ся. Все ждали приезда "члена Государственной Думы".

В 6 часов вечера, во время ужина, настроение команды было подавленное и озлобленное.

Кондуктор артиллерийского отряда Давыдов лежал у себя в каюте на койке, повернувшись лицом к переборке и, казалось, не жил. Вдруг он вскочил, выбежал по трапу наверх и стал громко призывать учеников к порядку, упрекая мятежников. Несколь­кими выстрелами бунтарей Давыдов был убит на месте. Лобадин немедленно решил расстрелять всех кондукторов и артиллерийских квартирмейстеров-инструкторов артиллерийского отряда. Была дана дудка: "артиллерийские кондукторы наверх во фронт". Для кондукторов не было сомнения, зачем их зовут "наверх". Они выскочили из кают и побежали в палубу. Команда сидела за ужином. Кондукторы прибежали к своим ученикам и стали их просить "не выдавайте". Прибежали артиллерийские квартирмей­стеры-инструкторы и стали понукать учеников: раз­бирайте винтовки. Ученики бросились к пирамидам.

Поднялся невообразимый шум, топот ног, кри­ки и выстрелы. Это стреляли члены комитета из ре­вольверов, кричали, грозили. Многие из команды, видя начавшуюся междоусобицу, начали хватать вин­товки и присоединяться к ученикам или бунтарям.

Сидя под арестом в каюте, мы поняли, что про­исходит бой, повсюду был слышан нечеловеческий рев голосов. Комитет и боевая дружина держались соединенно и отступили на верхнюю палубу, заняв выходные люки. У люков завязалась ожесточенная перестрелка. Лобадин шепнул кому-то из своих, чтоб шли и убили меня и Саковича.

В это же время группа из учеников и артилле­рийских квартирмейстеров, под командой артилле­рийского кондуктора, бросилась в офицерскую кают-компанию, чтобы нас освободить. Было дано несколько выстрелов в кают-компанию. Часовой от нашей двери убежал.

Силач писарь схватил лежавшую в кают-ком­пании 2-х пудовую гирю для упражнений (наследие плававшего до этого на "Памяти Азова" моего при­ятеля, известного атлета, инженер-механика И.Л. Франка, и легкими взмахами разбил в щепки дере­вянную дверь нашей каюты. Перед нами были до крайности возбужденные люди, с ружьями и револь­верами. Впереди два кондуктора, один из них ране­ный. В общем шуме они кричали: "Крыжановский и Сакович, выходите, принимайте команду..., мы бо­ремся с бунтарями". Мне дали револьвер, и я с ним вышел в батарейную палубу. Сакович распорядился поставить уже другой караул у каюты раненого стар­шего офицера.

В батарейной палубе я нашел вооруженных учеников, квартирмейстеров. Все были страшно воз­буждены, все кричали. У люков стреляют наверх, а оттуда отвечают. Внизу, под батарейной палубой, также много бунтовавшей кадровой команды.

Когда мне сообщили ситуацию, я приказал ос­таться заслонам у люков и проиграл сбор. Собрав команду в батарее во фронт, я разбил ее на отряды. С большим отрядом послал Саковича "очищать низы" , т.е. жилую палубу, кубрики, машинное отде­ление, кочегарки и прочее. Другой отряд под началь­ством артиллерийского кондуктора послал в обход, через адмиральское помещение, брать верхнюю па­лубу. Мазуров прислал записку, написанную кара­кулями, требовал "списать" всех главарей на берег. Но нужно было еще "взять корабль".

Скоро мы услышали стрельбу на юте. Ко мне прибежали и сказали, что Лобадин убит. Огонь у люков несколько ослаб, и я с людьми выскочил на­верх у кормовой рубки. Огонь стал наверху ослабе­вать, и мятежники начали сдаваться. Первым на меня выбежал матрос Кротков, член комитета, раненный в ногу, и поднял руки вверх. Несколько мятежников в это время прыгнули за борт и поплыли. Бросился и Коптюк, но все тотчас же были выловлены из воды. Комендор Крючков, член боевой дружины, быстро поплыл к берегу, но был застрелен в воде.

Пленных мятежников я сразу стал сажать в кормовую рубку. Проиграли снова "сбор", и я ско­мандовал: "ученики с винтовками на правые шкан­цы, постоянный состав на левые, без оружия." Уче­никам я приказал ружья взять на изготовку: две половины команды стояли одна против другой. Не­которые мятежники, бросив ружья, оставили в одеж­де револьверы. Скомандовал "смирно" и стал наи­зусть поименно выкликивать комитет и дружину и сажать всех в кормовую рубку. Многие мятежники по началу попрятались в катерах на рострах, внизу, в коечных сетках. Их вылавливали и обезоружива­ли. Тянуть это положение было нельзя. Мятежники еще имели силу.

Чтобы сразу занять людей, я скомандовал: "по­стоянному составу паровой катер и оба баркаса к спуску изготовить". На "Памяти Азова" все шлюп­ки спускались вручную, что требовало участия боль­шого числа людей. Вооруженных учеников я перевел повыше, на мостики, ростры, коечные сетки. Пока я спускал шлюпки, был приготовлен наряд из артил­лерийских квартирмейстеров и учеников для конво­ирования главных мятежников на берег. Шлюпки спустили на баркас в весла я посадил членов комите­та и дружины и других главных мятежников, на ко­торых команда указывала как на зачинщиков. На кормовом сиденье, транцевой доске и загребной бан­ке сели вооруженные конвоиры с винтовками.

В общем, потери в команде не были больши­ми. Я не помню точно цифры, но сдается мне, что убитых было не более десяти.

В это время ко мне прибежали снизу и сказали, что лейтенант Лосев просит дать ему шлюпку для съезда на берег. Я приказал подать вельбот № 2. На него с балкона сели Лосев, два артиллерийских квар­тирмейстера и еще кто-то и отвалили на берег. На берегу Лосев дал знать властям о положении на крей­сере. В Ревеле в это время не без основания ожидали бомбардировки крейсером города. Пехотные части были рассыпаны возле берега бухты редкой цепью, "под артиллерийский огонь". Никого с берега в море и обратно не пропускали.

Отправив на берег главных мятежников, я про­должал производить аресты. Дальше было невозмож­но в этой обстановке производить следствие и точно разбираться, кто был причастен к мятежу, и я решил просто свезти на берег и там арестовать весь посто­янный состав команды, оставив на корабле лишь не­обходимое число людей, для поддержания паров и освещения , из наиболее надежных. Мичман Сакович занимался организацией службы в низах и уста­новлением вахты в машинах и кочегарках.

В это время к нашему борту пришло первое судно из гавани. Это был крейсер пограничной стра­жи "Беркут" под командой капитана I ранга Шульца. Он вооружил свою немногочисленную команду и предложил мне взять "сколько угодно мятежников. На "Беркут" я передал раненых на носилках. Снесли и тяжело раненного Мазурова. На "Беркут" я сдал большую часть списываемого постоянного состава.

Наш корабль в это время представлял собой безобразный вид: верхняя палуба загромождена раз­несенными гинями и талями. Почему-то разнесены были пожарные шланги, шлюпбалки вывалены за борт, на шканцах стояли носилки с ранеными. Ко­манда была одета как попало. Я стоял на верхней площадке правого трапа с наганом в руках. Отсюда я распоряжался "ликвидацией" бунта.

Одним из первых с берега прибыл полковник корпуса морской артиллерии Владимир Иванович Петров. Он был заведующим обучением на судах от­ряда и случайно отсутствовал на корабле по службе, в ночь восстания. Петров вбежал по трапу и горячо обнял меня. Владимир Иванович всегда благоволил ко мне и часто со мною беседовал. Я его обожал и всегда к нему прислушивался. Он был искренне рад видеть меня живым. Этот чудный человек, великан, похожий на Петра Великого, был точно сконфужен, что не был с нами ночью. "Я приехал помочь, распо­ряжайтесь мною" — сказал он мне. Я, конечно, сра­зу же стал спрашивать его советы и указания.

Часа через полтора после списания на берег аре­стованных участников мятежа из гавани стал прибли­жаться большой портовой ледокол. Вся верхняя па­луба ледокола была заполнена стоящей пехотой в походном снаряжении. Ледокол подошел к нашему трапу. На палубе я увидел капитана, командира пе­хотной роты, и младших офицеров — все в боевом вооружении. Я тотчас же спустился на нижнюю площад­ку трапа. Капитан отдал честь и сказал, что прибыл помочь восстановить порядок на корабле и просит моих указаний, что делать. Я также отдал честь и ска­зал капитану, что очень благодарю его за желание по­мочь нам, но бунт на корабле уже прекращен верной командой, главные зачинщики сданы в тюрьму, а ос­тальных мы постепенно передаем на берег. Поэтому я прошу его не беспокоиться. Ледокол отвалил. Вслед за пехотой прибыло из гавани портовое судно, на ко­тором было несколько жандармов во главе с жандар­мским офицером. Я опять спустился на нижнюю пло­щадку трапа, поблагодарил жандармского ротмистра за желание помочь, но на судно их не пригласил.

От командира порта контр-адмирала Вульфа я получил приказание сдать затворы от орудий в порт: все еще опасались возможной бомбардировки города. Хотя распоряжение это было уже ненужно, но все же выполнено, и подполковник Петров ото­слал в порт ударники от затворов 6-дм пушек.

На корабле мы с Саковичем восстановили вах­тенную службу, поставив вахтенными начальника­ми кондукторов. В нижних палубах были парные патрули учеников с ружьями, вместо обыкновенных дневальных. Настроение команды в большинстве ос­тававшихся учеников было очень нервное и обозлен­ное самоуправством и террором главарей мятежа. На корабле еще оставались и скрывались вооруженные мятежники.

Уже в сумерках я сидел на диване в кормовой рубке на шканцах и чувствовал себя сильно устав­шим. Но уйти спать было невозможно — каждую минуту что-то нужно было приказывать, разрешать, не разрешать, кого-то посылать.

Слышу, часовые у трапа и гюйса окликают шлюпку: "Кто гребет?" Затем ко мне прибежали сра­зу несколько человек из команды и, почти задыхаясь от волнения, перебивая друг друга, говорили: там шлюпка, три вольных спрашивают Лобадина. Я сра­зу понял, что это визитеры к мятежникам, еще не зна­ющие, что дело проиграно. Может быть, это тот член Государственной Думы. Я велел ответить, что их просят к борту. В это время вблизи показался наш баркас с конвоем, отвозившим мятежников. Я при­казал им взять шлюпку и привести к трапу. На ниж­нюю площадку трапа я послал двух человек, чтобы сразу осмотреть и арестовать прибывших.

Когда первый из них поднялся на трап, ему ско­мандовали "руки вверх" и обыскали. Бежать им, ко­нечно, было некуда. Первым по трапу поднялся и вышел ко мне на палубу штатский, интеллигентного вида. Он был бледен, видимо испуган, но держался спокойно.

- Вы кто такой?

- Я... я доктор Вельский.

- Ваш паспорт.

Паспорт был на имя доктора Вельского. Док­тор Вельский был плохо выбрит, одет на пиджачную пару без белья. Однако было сразу видно, что он не из "простых" и нарочно "опростил" свою видимость.

Вторым вышел человек из простого сословия, рабочий. На мой вопрос о фамилии он ответил Ива­нов. Третьего я знал. Это был бывший матрос, плавав­ший у нас на "Азове", по фамилии Косарев. Выйдя в запас, он часто к нам приезжал в качестве торговца, привозил продавать съестное. Он-то и греб на своей шлюпке, его, по-видимому, наняли. Шлюпка пришла с восточного берега Ревельской бухты, от развалин монастыря Св. Бригитта, что далеко от города. Со сто­роны гавани и города шлюпку бы не пустили, так как весь берег был оцеплен войсками. Очевидно, что эта поездка была приготовлена заранее. Невольно я поду­мал, что это и есть тот обещанный "сановник револю­ции", член Государственной Думы, про которого го­ворили мятежники со слов Коптюха. Я теперь не помню, что мне сказал главный гость на вопрос: "за­тем пожаловали?" Кажется, что-то вроде: "приехали проведать знакомых", или что-то в этом роде.

У трапа сгрудилась большая группа учеников. Когда "пленники" вышли на палубу, то сзади я ус­лышал полушепот, полусдавленный голос: "вы уй­дите, Ваше Благородие, мы это тут прикончим". Я почувствовал и понял, что если я сейчас же не приму мер и не отошлю "гостей" на берег, то они будут уби­ты на месте. Не отходя от арестованных, я вызвал одного артиллерийского кондуктора и приказал ему назначить взвод учеников с винтовками и выдать боевые патроны. В присутствии взвода я сказал кон­дуктору, что арестованные должны быть доставле­ны в город и сданы властям. При этом, имея в виду, что обозленные ученики смогут убить арестованных по дороге, я сказал кондуктору, что он отвечает мне за их сохранность: если кто их будет отбивать, не­медленно стрелять. Всем троим связали "руки назад". Доктора Вельского я связал сам, для скорости отре­зав прядь от талей трапбалки. Все трое были в со­хранности доставлены на берег и переданы властям.

Назвавшийся "доктором Вельским" впослед­ствии оказался известный эсер Илья Исидорович Фундаминский-Бунаков.

Интересно, как некоторые случайные детали иногда врезаются в память. Я помню, что когда я раскрыл паспорт на имя доктора Вельского, данный мне Фундаминским, то внутри, на переплете, было карандашом записано: "Швейцарская 17". Какой-то адрес. В Ревеле такого не оказалось.

Уже было темно, когда с берега прибыл какой то капитан 1 или 2 ранга, служивший в Ревельском порту, и сказал, что командир порта прислал его для временного командования крейсером. Новоприбыв­ший капитан сказал мне, чтобы я продолжал налажи­вать все, как делал до него, а он посидит внизу. Ему я дал охрану из учеников и больше его не беспокоил.

Поздно вечером, часов, полагаю, около 11-ти, с моря показался идущий большим ходом эскадрен­ный миноносец. Входя с моря на рейд, он позывных не делал. Я сейчас же приказал делать клотиком наши позывные. Ответа не последовало. Тогда я стал спра­шивать: "Покажите ваши позывные". Ответа опять нет. Мне это сразу показалось подозрительным. Или этот миноносец идет нас взрывать, не зная, что мя­теж ликвидирован, или это "революционер" идет взрывать нас за ликвидацию бунта.

Я проворно распорядился убрать команду с юта и кормовых помещений, так как миноносец дер­жал нам под корму. Сам я встал на ют на фальшборт, под кормовым якорным огнем, чтобы меня в форме не было видно. В ночной тишине было четко слыш­но, как зазвенел машинный телеграф на мостике ми­ноносца, который уменьшал ход, держа нам под кор­му. Теперь можно было различить, что минные аппараты стоят по траверзу, т.е. приготовлены для выстрела минами. На мостике и на палубе чернеет много народу. Много офицеров и корабельных гар­демарин, с револьверными шнурами...

Ближе... ближе... Телеграф снова звонит... Зад­ний ход. Миноносец остановился.

— Кто вы такой? — спрашивает голос с мостика.

- Мичман Крыжановский.

— А командир у вас есть?

— Командира нет, но есть временно замещаю­щий. Бунт ликвидирован. У нас все в порядке.

— Есть у вас еще офицеры?

- Есть, мичман Сакович.

— Хорошо. Пришлите его ко мне. Сакович на баркасе отвалил на миноносец.

Я послал разбудить портового офицера. Он выскочил заспанный.

Баркас вернулся с миноносца. На нем прибыл капитан 1 ранга Бострем, начальник гардемаринско­го отряда, с ним офицеры и корабельные гардемари­ны. Удостоверившись в том, что все на крейсере при­ведено в порядок, Бострем отбыл обратно на миноносец и ушел в море. Оказалось, что Бострем шел взрывать бунтующий "Азов" и только, подходя к Ревельскому рейду, получил радио о том, что мя­теж ликвидирован. Если бы радио сразу не разобра­ли, быть бы нам взорванными.

Ночь я почти не спал, сидя на диване в кормо­вой рубке. На вахте стояли кондукторы. В палубах были парные вооруженные дневальные. Мы с Саковичем бодрствовали поочередно и вместе спать не уходили. В жилой палубе, в парусной каюте, забар­рикадировался баталер Гаврилов, член комитета, отстреливался и не сдавался. Рано утром он, видимо, уже пал духом, и стал кричать, что готов сдаться, но требовал офицера, а матросам не сдавался.

Я пошел к нему на переговоры. Гаврилов хо­тел сдаться, но боялся мести со стороны учеников. Я ему обещал, что если он сдастся, то его не тронут и я его передам властям на берег. Гаврилов выбросил ко мне револьвер, потом вышел и упал на колени. Вид у него был ужасный, очевидно он не спал уже двое су­ток, ожидая смерти, и был в истерике. Его я сейчас же под конвоем отправил на берег, в тюрьму.

С утра начали прибывать всевозможные влас­ти, и отдыха для нас не предвиделось. Начались на­значения. Командиром был назначен капитан 1 ран­га Александр Парфенович Курош. Только что перед этим, во время восстания Свеаборгской крепости в Гельсингфорсе, Курош своими решительными и сме­лыми действиями предотвратил революционные эк­сцессы на миноносцах.

Курош человек храбрый и решительный, и при этом громкий и "авральный". Был он полон реши­мости бороться с революцией и был в состоянии по­вышенной нервности. Прибыв на крейсер, он увидел полный хаос среди личного состава: офицеров нет, вместо команды ученики, комендоры и пр. Не было еще исправленных списков команды. И вот опять мне и Саковичу пришлось сидеть и составлять списки. Курош рвал и метал, нервничал... Так что выспаться удалось не скоро. С гардемаринского отряда были назначены офицеры для производства дознания. Из главного военно-морского судного управления при­ехал следователь Фелицын для общего руководства дознанием, следствием и судом.

В Ревеле на якоре стоял отряд судов, назначен­ных для плавания с корабельными гардемаринами, в составе: броненосцев "Цесаревич", "Слава" и крей­сера "Богатырь". Отрядом, под брейд-вымпелом, командовал капитан 1 ранга Бострем. С этого отря­да и был назначен суд особой комиссии над участни­ками восстания.

К концу июля следствие было окончено, и суду было передано 95 человек: 91 матрос и 4 штатских. Прочая команда постоянного состава была реабили­тирована и возвращена на корабль.

Еще на второй день после бунта, вечером, на крейсер прибыл паровой катер командира порта и передал мне приглашение адмирала Вульфа прибыть к нему на дачу к чаю и лично сообщить о всем проис­шедшем. Хотя я плохо держался на ногах от усталос­ти, но немедленно же "чище переоделся" и отвалил на катере в гавань. Приглашение адмирала равно­сильно приказанию. От пристани я поехал на извоз­чике на дачу адмирала, в парк Екатериненталь. Сам адмирал Вульф и его семья приняли меня как родно­го, расспрашивали обо всем, сочувствовали и всячес­ки меня обласкали. Было так странно и необыкно­венно сидеть в этой, столь мирной, обстановке, за уютным чайным столом, в кругу милой большой се­мьи. После жизни "на чеку с револьвером" даже не верилось, что такое бывает.

А на другой день мне было сказано жандармс­ким офицером, чтобы я не очень "раскатывал по но­чам", если не хочу получить пулю. Местные Ревельские революционеры нами усиленно занимались. Наши раненые боялись оставаться в береговом лаза­рете, т.к. им угрожали убийством.

Убитые в восстании были похоронены на ревельском кладбище. Через сутки после похорон об­наружилось, что могила кондуктора Давыдова рас­топтана, крест сорван, цветы унесены. Могила Лобадина была украшена цветами...

В бухте Папонвик выловили из воды тело уби­того мичмана Збаровского. Его привезли в Ревель, и я был вызван на опознание. С "Азова" была наряже­на рота для отдания почестей при похоронах, и я был в наряде с этой ротой. Из полицейских и жандармских источников было передано, что на процессию может быть произведено покушение, т.е. могут бро­сить бомбу или обстрелять роту. С разрешения ко­мандира людям были розданы боевые патроны кро­ме холостых, для салюта. Слава Богу, все обошлось благополучно.

Не "раскатывать" по городу теперь вообще было хитро. 1 августа начался суд особой комиссии в старом губернаторском доме на Вышгороде, в ста­рой части Ревеля. Рядом с этим домом была неболь­шая военная тюрьма. Губернатор в этом доме не жил. Заседания суда, продолжавшиеся до поздней ночи, охранялись пехотным караулом и прилегающие ули­цы — конными казачьими разъездами. Как главно­му свидетелю, мне пришлось присутствовать на всех заседаниях и по окончании их, поздно ночью, воз­вращаться в порт на катер и на корабль.

Состав суда особой комиссии был назначен из офицеров гардемаринского отряда судов и заседал ежедневно в гардемаринском доме с 1 -го по 4-е авгус­та. Суду было предано 95 человек по обвинению в вооруженном восстании. Самая тяжкая статья воен­но-уголовного кодекса гласит приблизительно следу­ющее: (цитирую по памяти) "вооруженное восстание в числе 8 и более человек, поставившее своей целью ниспровержение государственного строя или поряд­ка престолонаследия, карается смертной казнью че­рез повешение". На следствии и суде мало кто из под­судимых держал себя твердо. Врали, оправдывались, сбивались и противоречили, обвиняли во всем убитых. Но несколько человек было твердых, выдержавших марку до конца. Было совершенно изумительно смот­реть на "вольного" Коптюха. Тощий, тщедушный, бледный, он выглядел ребенком среди дородных мат­росов с шеями, на которых "дугу гнуть можно". Коп-тюх был вытащен из воды и наскоро одет: полосатая матросская тельняшка и клеенчатые брюки дождево­го платья. Так он просидел весь суд. Вот этот слабый с виду человек брал на себя все преступления: он стре­лял, он убивал всех офицеров. На самом деле он про­сидел арестованным, в ванне, весь бунт.

Во время суда арестованные, кроме трех штат­ских "гостей", содержались вместе. В маленьком зале заседания 95 подсудимых сидели внушительной тол­пой против суда. Пехотных часовых было мало, и по тесноте они стояли вплотную к подсудимым, сидя­щим на скамейках. И вот начался заговор подсуди­мых: бросится на суд, на стражу, вырвать ружья, пе­ребить всех и бежать. Однако один ученик, арестованный по ошибке, услыхал такой разговор и сообщил по начальству. Караул усилили.

К 3-му августа следствие и делопроизводство были закончены, и суд предоставил подсудимым пос­леднее слово в свое оправдание. За исключением не­скольких главарей, большинство участников мятежа начали опять жалобными голосами рассказывать, как "от выстрелов сильно испугался" и "пошел в га­льюны", и там просидел все время, ничего не видел. А потом Лобадин их потребовал и заставил делать то или другое, угрожая револьвером.

Во время бунта было убито: 6 офицеров, тяже­ло ранено 2, ранено 4, контужено 2, взято в плен 3; кондукторов: убит 1, ранено 2. Убито много нижних чинов. По рассказам подсудимых на суде, можно было получить впечатление, что всех убили и рани­ли Лобадин и Коптюх.

Последнему слово было предоставлено Фундаминскому. Фундаминский — великолепный оратор. Он совершенно владел собой и произвел большое впе­чатление на аудиторию. Он говорил долго, убеди­тельно, логично, спокойно, располагающе. Была в этом "последнем слове" такая разительная разница от примитивных слов матросов...

В 1 час ночи 4-го августа приговор суда был объявлен. Первыми в зале заседания были вызваны 17 главных мятежников и Коптюх. Для этих было ясно, что их ждет смерть. 18 человек были пригово­рены к повешению, с заменой казни расстрелом (Если говорить о ныне модных двойных стандар­тах, то следует отметить, что суд над адмиралом Небогатовым, сдавшим в плен за 14 месяцев до этого целую эс­кадру был совсем другим. Небогатое так и не был наказан и окончил жизнь дома в своей кровати. По тому, как кого судили ясно видно, что у царя главным врагом был все же собственный народ. (Прим ред. альманаха "Боевые кораб­ли мира")).

Все осужденные к смерти были люди, стреляв­шие в офицеров или кондукторов, и являлись глава­рями и вдохновителями мятежа. Не все члены коми­тета и дружины были приговорены к смерти, так же как не все те, кто действовал с оружием в руках. Я помню, что маляр Козлов был замечен стрелявшим из ружья в среде мятежников. Однако ему присудили 12 лет каторжных работ.

Из 95 подсудимых 18 были приговорены к смертной казни; около 40 человек к различным на­казаниям, от 12 лет каторжных работ до простого дисциплинарного взыскания. Остальные оправданы. Штатские: Фундаминский, Иванов и Косарев были нашим судом переданы прокурорской власти и от­правлены в Петербург для разбора их дела в военно-окружном суде.

По прочтении приговора некоторые из осуж­денных к смерти стали просить о пощаде, а баталер Гаврилов упал на колени и стал жалобно всхлипы­вать и просить. Часть держалась твердо. И, конечно, не моргнул "вольный" Коптюх.

Затем ко мне пришел солдат из караула и ска­зал, что подсудимые просят меня прийти к ним. Быв­ший тут же жандармский офицер запротестовал, опа­саясь за меня, но я все же пошел. В комнате, где были подсудимые, ко мне подошли несколько человек. Они просили исполнить их последние завещания. Один просил записать адрес брата и послать ему серебря­ные часы — "лежат в моем малом чемодане". У дру­гого — новые сапоги. Я все записал, и поручения были исполнены. Свидание было тяжелое. Вскоре их вывели из подъезда в сад. Несколько голосов затяну­ло: "мы жертвою пали в борьбе роковой..."

Через четверть часа был залп. Расстреливала местная сотня казаков. Между начальниками мест­ных властей был брошен жребий, кому производить экзекуцию. Жребий пал на казаков. Позже командир и эстонская команда ледокола получили много уг­роз за вывоз тел в море от местных революционеров.

Дело трех "вольных" подсудимых: Фундаминского, Иванова и Косарева было перенесено в С.-Петербургский военно-окружной суд, и слушание началось осенью в здании окружного суда. Этот суд был военный, но отнюдь не "полевой". На суде была первоклассная частная защита, допускались любые свидетели. Защитниками Фундаминского были при­сяжные поверенные Плансон, Зарудный, Малянтович, Соколов и Булат.

Казалось, кто мог быть свидетелем на этом процессе. Я, Сакович, пара кондукторов флота и не­сколько матросов. Для меня этот суд тогда был нео­быкновенно интересным. Я никогда не видел судо­производства, а тут все было так "умно" и неожиданно для неискушенного 19-летнего мичмана. Суд расспрашивал меня о всей истории сначала, са­мым подробным образом. Оглашались всевозмож­ные документы. Было комично слушать чтение за­писей чернового вахтенного журнала, веденного сигнальщиками в ночь восстания. Сигнальщики, не­смотря ни на что, продолжали писать черновой жур­нал аккуратно:

"12 час. 30 мин. пополуночи. Прекратили пары на барказе и паровом катере.

2 ч. 30 м. Открыли огонь из ружей по офицерам.

3 ч. 00 м. Подняли пары на паровом катере.

3 ч. 30 м. Раненые офицеры отвалили на берег. Дали в камбуз огня." И так далее... (Часы даны толь­ко приблизительно).

На суде меня поражала способность адвокатов в короткий срок разбираться с морской обстановкой и, в особенности, с терминологией, столь отличной от общегражданской.

Военно-окружной суд освободил от наказания всех троих подсудимых.

Поименно потери в личном составе крейсера "Память Азова" во время мятежа были:

Артиллерийский отряд:

Командующий отрядом, флигель-адъютант, капитан 1 ранга Дабич — ранен. Флаг-капитан, ка­питан 1 ранга Римский-Корсаков (Римский-Корсаков П.В. (1861-1927 гг. СССР). После Великой Октябрьской Социалистической револю­ции служил в РККФ) — контужен.

Флаг-офицер, мичман Погожев — убит.

Флагманский артиллерист, лейтенант Лосев — взят в плен.

Флагманский артиллерист, лейтенант Вердеревский — ранен (Д.Н. Вердеревский. (1871-1947. Париж). В 1917г. был Морским министром временного правительства. Аре­стован в Зимнем дворце в октябре 1917г.).

Флагманский артиллерист, лейтенант Униковский — тяжело ранен.

Слушатель курсов артиллерийского класса, мичман Македонский — убит.

Слушатель курсов артиллерийского класса, мичман Збаровский — убит.

Кондуктор-инструктор Давыдов — убит.

Кондуктор-инструктор Ракитин — ранен.

Кондуктор-инструктор Огурцов — ранен.

Состав крейсера:

Командир, капитан 1 ранга Лозинский — убит.

Старший офицер, капитан 2 ранга Мазуров - убит

Старший штурман, лейтенант Захаров — убит.

Старший артиллерийский офицер, лейтенант Селитренников — ранен (В.В. Селитренников. (1882-1938 гг. СССР). 29 января 1918г. в звании капитана 2 ранга уволен. Призван в РККФ. В 1924-26 гг. Начальник Морских сил Дальнего Востока и Амурской военной флотилии. В 1931 г. аресто­ван по делу № 275-31 г. Осужден на 10 лет, но амнистиро­ван. В 1937 г. арестован и в 1938 г. умер в тюрьме.).

Вахтенный начальник, мичман Крыжановский — взят в плен.

Вахтенный начальник, мичман Павлинов –контужен (П.Я. Павлинов. (1886-после 1940г.). Арестован в 1940 г. в Эстонии и отправлен в Соловецкий лагерь.).

Вахтенный начальник, мичман Сакович — взят в плен.

Старший механик, полковник Максимов -убит.

Судовой врач, титулярный советник Соколов­ский — убит.

Священник, Иеромонах (?) — ранен.

Всего, из 20 офицеров: убито 7, тяжело ранено 4, контужено — 2, в плену — 3.

Кондукторов: убит — 1, ранено — 2.

Я не помню данных о потерях в команде. Со­ветский писатель, бывший матрос Егоров дает поте­ри команды: убито 20, ранено — 48.

Хотя Егоров и говорит, что история восстания им написана на основании архивных материалов глав­ного военно-судного управления, однако, он вставил в описание много отсебятины, и нет уверенности, что цифры его взяты из архивных материалов. По моим воспоминаниям, потери в команде были наполовину меньше. У Егорова потери офицерского состава, на­меренно или по ошибке, уменьшены. Вообще можно сомневаться, что Егоров внимательно читал матери­алы суда. Я лично был очень удивлен, что он "поло­низировал" мою фамилию и сделал меня Кржижанов­ским из русской фамилии Крыжановского. В архивных материалах суда, конечно, моя фамилия написана пра­вильно. Вероятно, Егоров считал, что для варварской роли "усмирителя" лучше подсунуть человека иност­ранного происхождения.

Весь процесс восстания на крейсере "Память Азова" был по характеру своему, по поступкам и выполнению чисто большевистским. Теперь, после революции, особенно бросается в глаза, насколько действия, организованные тогда социал-демократи­ческой рабочей партией, были идентичны с поздней­шими действиями большевиков.

Надо признать, что расправа во время мятежа с офицерами была довольно жестокая. Когда часть офицеров убили и ранили и оставшаяся в живых гор­сточка стала отступать на баркасе, то вдогонку по баркасу стреляли из пушек и сделали снарядами 20 пробоин. С затонувшего у берега баркаса остатки офицеров, почти все раненые, старались добраться до леса. Мятежники на катере с пушкой преследова­ли баркас, стреляли из пушек и ружей и хотели выса­диться на берег, чтобы перебить раненых в лесу , но не могли высадиться, т.к. катер сел на мель.

На корабле, пока офицеры были здоровы и вооружены, избиение происходило из-за угла: стре­ляли из коечных сеток, из катеров и шлюпок с ростр, из-за всяких укрытий.

Взятых в плен мичманов и тяжело раненного старшего офицера хотели убить, но не убили лишь благодаря протесту части команды. После избиения офицеров Лобадин решил расстрелять кондукторов и за ними артиллерийских квартирмейстеров-инст­рукторов артиллерийского класса. Последнее не выш­ло, и успели убить лишь одного кондуктора Давы­дова и проиграли все дело сами.

Комитет стрелял по своим судам, требуя их присоединения: "Кто не с нами, тот против нас".

Команду терроризовали уже задолго до глав­ного восстания. Казалось бы, будет несправедливым упрекнуть мятежников в излишней мягкости. Одна­ко Ленин, анализируя революционные действия на флоте, сказал, что широкие массы матросов и солдат были "слишком мирно, слишком благодушно, слиш­ком по-христиански настроены..." (Большая советс­кая энциклопедия, т. 58, слово "Флот").

Обман своих применялся революционерами очень широко: испортили суп — никому не сказали; подняли Андреевский флаг, подманили миноносец; переодевались в офицерское платье. В советском опи­сании восстания Егоров говорит, что ночью Лоба­дин закричал: "выходи наверх, нас офицеры бьют". Лобадин отлично знал, что стреляли матросы по вах­тенному начальнику.

Тот же Егоров приводит пример террора, в виде угроз убить, избиений: "комендор Смолянский был здорово избит, его подозревали в том, что он напи­сал команде письмо о дисциплине и верности прися­ге". Также Лобадин объявил: "а кто будет восстанав­ливать матросов против Лобадина и его товарищей, того недолго выбросить за борт". Террор применя­ется к судам, которые колеблются. Мятежники наме­ревались стрелять по Ревелю, требуя провизии и при­соединения гарнизона к революции.

В ночь восстания обстановка террора и страха была создана искусственно: стреляли, пронзительно кричали, кололи штыками в темноте спящих, гасили свет. Казалось бы, что члены комитета состоят из "преданных революции товарищей". Однако, когда в Ревеле решили послать за провизией на берег двух членов комитета, Гаврилова и Аникеева, в штатском платье, то тут-то усомнились: а не убегут ли. Недо­верие к своей среде проявляется и после. Гаврилов готов сдаться, но требует офицера, своим не доверя­ет. Приговоренные к расстрелу вызвали меня для написания завещаний.

В офицерской среде того периода не было ни­какого сомнения, что восстание матросов есть лишь мятеж. Мятеж мог быть подготовлен во многих пор­тах, на многих кораблях, городах, в среде армии и флота, но все же, это был только мятеж, а не револю­ция. Офицеры уговаривали матросов, приказывали, наконец, стреляли и умирали на посту. За очень ред­кими исключениями не было мысли искать какого-либо компромисса.

Крейсер "Память Азова", кроме своего назва­ния в память исторического имени корабля "Азов", имел Георгиевский флаг. Император Николай II, в бытность наследником цесаревичем, плавал на "Па­мяти Азова", тогда новом крейсере, был на Дальнем Востоке. Позже: "Память Азова" был в Тулоне на из­вестных торжествах при заключении франко-русско­го союза. После восстания "Память Азова" доплавал кампанию в составе артиллерийского отряда. Началь­ником отряда был назначен контр-адмирал Вирен, командиром крейсера был капитан 2 ранга Курош и старшим офицером капитан 2 ранга князь Трубецкой (Князь Трубецкой впоследствии станет командиром линкора "Императрица Мария" который в 1916 г взорвется в Севастополе. Князь-командир наказан естественно не будет. Вирен в 1917 г будут буквально разорван на части восстав­шими в Кронштадте, Курош расстрелян в1919 г. (Прим. ред. альманаха "Боевые корабли мира")).

По моему докладу и свидетельству, четыре ар­тиллерийских кондуктора-инструктора (Из протокола заседания ЦК Сибирской военной флотилии. От 16 апреля 1917 г.

 п. 6: О разжаловании из офицерского звания штабс-капитана Огурцова, ввиду того, что офицерское звание он получил за подавление мятежа на крейсере "Память Азова ". Постановили:

I) Просить командира порта войти с ходатайством о разжаловании штабс-капитана Огурцова ввиду того, что он был произведен в офицеры за энергичные действия в подавлении мятежа.

II) Впредь до решения этого ходатайства Морским министром задержать Огурцова во Владивостоке. Председатель штабс-капитан Калинин. Товарищи председателя: мичмана Чудинович, Казин. Секретарь Рогозин. Временно командующий Сибирской флотилией старший лейтенант Гнида.

Смотритель Владивостокского морского госпиталя штабс-капитан Огурцов, будучи артиллерийским кондуктором Учебно-артиллерийского отряда Балтийского флота, принимал самое активное участие в подавлении мятежа на "Памяти Азова", за что 7 августа 1905 г. был произведен в подпоручики по Адмиралтейству.

12 апреля 1917 г. решением ЦК Сибирской флотилии отстранен от занимаемой должности.

(Прим. ред. альм. "Корабли и сражения")) учебно-ар­тиллерийского отряда были произведены в подпору­чики по Адмиралтейству: три живых и четвертый посмертно, кондуктор Давыдов. Также были награж­дены некоторые артиллерийские квартирмейстеры и ученики, участвовавшие в восстановлении порядка. Им были пожалованы Георгиевские медали.

В советской печати восстание на "Памяти Азо­ва" описано И.В. Егоровым, бывшим матросом, ис­ториком революционного движения на Балтийском флоте. Статья эта была написана в 1926 году и, по словам его автора, составлена по материалам морс­кого архива главного военно-судного управления.

Статья о "Памяти Азова" является отделом IV об­щего описания революции на Балтийском флоте, под заглавием: "Восстание в Балтийском флоте в 1905-06 годах в Кронштадте, Свеаборге и на крейсере "Па­мять Азова". Сборник статей, воспоминаний, мате­риалов и документов, составленных И.В. Егоровым под редакцией Ленинградского Истпарта. Рабочее издание "Прибой". Ленинград, 1926." Книга эта име­ется в Нью-Йоркской центральной публичной биб­лиотеке, а фото и статьи о "Памяти Азова" есть в архиве исторической комиссии общества бывших русских морских офицеров в Америке.

Егоров, вне сомнения, архивные материалы читал, и по ним писал статью. Однако точность опи­сания утеряна, отчасти по профессиональной безгра­мотности автора и отчасти от старания придать по­вествованию революционный экстаз. Несмотря на это, описание сделано ближе к истине, чем это мож­но было ожидать.

Описывая арест Коптюха, Егоров говорит: "Коптюха спросили: "Кто ты такой?" Он назвался кочегаром № 122; такого номера не было на корабле, и стало ясно, что это не матрос, а посторонний...". Номер 122, конечно, на корабль был, но это был не номер кочегара. Это ляпсусы, так сказать, професси­онального характера. Допущены также ошибки по не­внимательности при чтении архивных материалов. Так, у Егорова читаем: "В погоню за бежавшими по­слали паровой катер, куда погрузили 37-мм пушку. Выстрелом из нее были убиты Вердеверский, мичман Погожев и тяжело ранен лейтенант Унковский". На самом же деле с парового катера был открыт огонь из 37-мм орудия по баркасу и был произведен не один, а много выстрелов, т.к. в таранный баркас попало 20 снарядов и он затонул, не доходя до берега (Здесь автор видимо увлекся — от 20 попаданий 37 мм снарядов может затонуть пожалуй и миноносец. (Прим, ред. альм. "Корабли и сражения")). Ог­нем орудия были убиты: командир капитан 1 ранга Лозинский, мичман Погожев и тяжело ранен лейте­нант Унковский. Раненый Вердеревский остался жив.

О выборах комитета Егоров рассказывает в стро­го демократическом духе. Дело происходило утром, после побудки команды. "Коптюх предложил выбрать комитет для управления кораблем. Впоследствии некоторые свидетели показывали, что он предложил выб­рать совет. В члены этого комитета или совета Коп-тюх предложил себя, Лобадина и еще нескольких мат­росов. Остальных кандидатов указывал Лобадин, спрашивая мнение команды о каждом из них. Сколько выбрали в комитет точно не определено. Коптюх и не­которые свидетели говорят, что было 12 выборных, а другие настаивают, что комитет состоял из 18-20 чело­век. Все члены комитета переоделись в черное, а ко­мандиром крейсера выбрали Лобадина".

На самом деле картина "выборов" была не­сколько иная. Еще задолго до бунта на корабле были организованы комитет и боевая дружина. В том и другом было по 12 человек. Утром Лобадин собрал команду и произвел выборы не "в совет", но "по-со­ветски": называли членов комитета и дружины и спрашивали "кто против?".

О начале бунта Егоров рассказывает: "было 3 часа 40 минут ночи, когда на палубе раздался пер­вый выстрел. Неизвестно кто начал, но Лобадин про­бежал по батарее с криком: "выходи наверх, нас офи­церы бьют". Тут Егоров намеренно "подпускает туману", дабы произвести впечатление или хотя бы подозрение, что офицеры начали убивать матросов. Это передергивание чистой воды. Из архивных ма­териалов он этого почерпнуть не мог.

Следствием точно установлено, что первый выстрел был сделан из засады матросом по вахтен­ному начальнику лейтенанту Збаровскому.

У Егорова есть следующее указание на то, что бунтари с "Азова" намеревались атаковать Ревель: "Коптюх написал записку, но почему-то ее не доста­вили, она так и осталась на крейсере. Эту записку собирались везти на берег машинный содержатель Аникеев и баталер Гаврилов. Они уже переоделись в штатские костюмы одного из вольных поваров, но Коптюк колебался, не убегут ли они. В записке Коп­тюх писал, что к "Памяти Азова" пока еще никто не присоединился, а Свеаборг — в руках восставших матросов и солдат. Сообщал Коптюк о плане захва­тить Ревель и просил по этому поводу прислать по­ложительный ответ".

Говоря о кондукторах, Егоров дает им такую характеристику: "Вообще между верными собаками офицеров — кондукторами и революционерами была пропасть. Кондукторам говорили о борьбе за право и свободу, они продолжали спрашивать: как же при­ниматься за дело, не зная, что делать. Тщетно Коп­тюх напоминал о восстаниях на броненосце "Князь Потемкин-Таврический" в Севастополе, о лейтенан­те Шмидте и кондукторе Частнике. В заключение он стал читать революционный манифест о необходи­мости помочь рабочим и о 9 января". В другом месте Егоров говорит: "Кондуктора, которые никак не мог­ли сочувствовать революции, намотали на ус упадок настроения большинства команды. Они задумали черное дело: овладеть крейсером и так или иначе по­давить восстание. Действовали с подходцем, с хит­рецой. Всячески обхаживали учеников перед ужином и наводили их осторожно на мысль об ужасных последствиях мятежа". И далее: "Получив сообщение, что кондуктора мутят команду" Лобадин приказал дать дудку: кондукторам наверх. Один из кондукто­ров выскочил с револьвером наверх и крикнул: пере­менный и постоянный состав, кто не желает бунто­вать, становились по правую сторону, а кто желает — по левую. Кондуктор был положен на месте успев дать один или два выстрела из револьвера. Тем вре­менем внизу дали команду: "в ружье". Ученики, ра­загитированные кондукторами, расхватали винтов­ки, патроны, и началась стрельба".

Затем: "Еще в самом начале борьбы один кон­дуктор с несколькими учениками спустился вниз и освободил арестованных офицеров. Два мичмана сей­час же поднялись наверх и стали распоряжаться по­давлением мятежа".

Вторым печатным произведением, упоминаю­щим о восстании на "Памяти Азова" является статья В.М. Зензинова: "Памяти И.И. Фундаминского-Бунакова". Новый журнал, том 18, 1948. Нью-Йорк. Стр. 299-316.

Автор рассказывает, что Фундаминский "отпра­вился на шлюпке на восставший броненосец". Но он не знал, что как раз в это время положение на броне­носце резко изменилось (броненосец стоял в некото­ром отдалении от берега, и на берегу не сразу могли узнать о том, что делается на борту броненосца); вер­ные правительству матросы — так называемые "кон­дуктора", т.е. унтер-офицеры взяли верх и снова ов­ладели броненосцем. Восставшие, во главе с "Оскаром", были схвачены и посажены в трюм. На шлюпке Илья этого еще не знал и поэтому его и при­ехавших с ним двух членов Ревельской организации эсеров (рабочих Ревельского порта) схватили и тут же связали как участников мятежа". Коротко говоря, Фундаминский ехал на "Память Азова" с фальшивым паспортом для участия в восстании, но случайно по­пался. Дальше автор говорит, что: "Положение Ильи было скверное, если не сказать — безнадежное. После разгрома Государственной Думы, вместо старого и безвольного Горемыкина, председателем Совета Ми­нистров был назначен бывший саратовский губерна­тор, энергичный Столыпин (Через несколько лет убит в Киеве).

Со времени восстания на "Памяти Азова" про­шло 42 года до написания этой статьи. Я пишу все по памяти, без каких-либо записей, а потому не могу претендовать на полноту изложения и уверен, что в описании есть неверности. В эмиграции есть еще много бывших морских офицеров Императорского флота, которые помнят 1906 год и происходящие в нем события. Будет справедливым почтить добрым словом имена рядовых офицеров, исполнявших свой долг в тяжелой и безотрадной обстановке ненормаль­ных взаимоотношений того периода между офице­ром и матросом. Убитые офицеры крейсера "Память Азова" отдали свою жизнь Родине, пытаясь восста­новить порядок на корабле. Имена их не должны быть преданы забвению в анналах морской истории.