Wundefwaffe

Глава  12

 

28 мая в 12.40 «У-230» вошла во внутреннюю бухту Бреста. Встречавшим на пирсе она дала наглядное пред­ставление о том, через какие испытания нам пришлось пройти. Корма лодки была большей частью затопле­на. Надстройка имела значительные повреждения. Нас не встречал военный оркестр, играя бравурные марши.

Только девушки с букетами цветов напоминали о ге­роическом походе. Командующий Девятой флотилией и его свита были шокированы. Нас без церемоний по­спешно направили в военный городок и привели в зал приемов, где сухопутные хозяева хорошо постарались, чтобы возвращение на базу радовало нас.

После приема я вернулся в свою комнату, ту самую, которую я покинул пять недель назад. Мои вещи уже были доставлены из хранилища. Когда я вскрыл конверт со своим завещанием, вынутый из саквояжа, то почув­ствовал, как меня переполняет радость: я выжил. В сво­ей почте я обнаружил только два письма от Марианны. Они навеяли на меня множество незнакомых доселе мыс­лей. От них меня отвлек небольшой пакет из дома. Мама прислала домашний торт ко дню рождения. Он дожидал­ся меня четыре недели, затвердел и крошился. Но мне хотелось уважить материнскую веру в долгожительство сына. Я съел кусочек торта.

Двухдневные напряженные будни в порту — демон­таж оборудования лодки и перемещение ее в сухой док — не дали мне поразмышлять о причинах неудачи нашего похода. Но задуматься пришлось уже на следу­ющее утро. Я случайно находился на пирсе, когда в бух­ту наконец вернулась «У-634» через три дня после нас. На этот раз я присовокупил к благодарности за помощь Дальхаусу крепкое рукопожатие.

Тем не менее в конце концов удалось подавить болез­ненные мысли и чувства. Я постарался забыть о том, что смерть постоянно сопровождала меня в мае. С неуемной энергией молодости я окунулся в бурную и переменчивую жизнь в порту. Я присоединился в казино-баре к своим друзьям, которым посчастливилось вернуться из похода. Мы отмечали дни рождения, танцевали со всеми красот­ками мадам. Она обновила свой контингент нескольки­ми экзотическими цветками разного цвета — от белого до желтого и шоколадного. Жанин была обворожительна, как всегда. То, что она дарила любовь другим в мое отсутствие, не имело значения. Ведь это могли быть после­дние часы любви и жизни моих товарищей.

Фактически подводная война превращалась для нас в бесконечную похоронную процессию. Союзники нанесли нам на море контрудар беспрецедентной силы. Англичане и американцы копили свои силы медленно, но неуклонно. Они увеличили флот быстроходных сторожевых кораблей, построили несколько авианосцев среднего водоизмеще­ния, а ряд транспортов превратили в миниатюрные авиа­носцы. Они создали эскадрильи морской авиации, а также приспособили для борьбы с нашим надводным и подводным флотом армады стратегических бомбардиров­щиков, базировавшихся на суше. И неожиданно нанесли по нам удары с поразительной точностью. Тридцать во­семь — такова была цифра наших потопленных подлодок в роковой май 1943 года. Вместе с ними погибли многие мои боевые друзья и товарищи по учебе. Пока наш глав­ный штаб не примет эффективные контрмеры, все наши хваленые новые подлодки будут лишь увеличивать число стальных гробов.

Предполагалось, что ремонт «У-230» займет минимум четыре недели. Поскольку мне предоставили продолжи­тельный отпуск, я решил съездить в Париж, навестить родных и цровести недельку с Марианной на солнечном пляже Ванзее в Берлине. Да, отпуск был продолжите­лен, но я отлично сознавал, что срок моей жизни огра­ничен.

В начале июня вечером я отбыл экспрессом в Париж, передав дела Риделю. Пока поезд мчался по сельской местности, я пытался вообразить, что слышу знакомый шум дизелей, грохот разрывов глубинных боезарядов, авиабомб и торпед, треск раскалывавшихся кораблей и рокот океана. Однако до моего слуха доносились толь­ко забытые звуки стука колес, катившихся по рельсам. На парижский вокзал Монпарнас я прибыл ранним, еще свежим утром. Такси доставило меня в отель близ Вандомской площади, который предназначался для проживания морских офицеров. Я решил воздерживаться от амурных связей во время короткого пребывания в горо­де, но обилие агрессивных девиц вскоре подвергло мою решимость серьезному испытанию. Я поспешил в про­хладные залы Лувра и провел большую часть дня в про­гулках по галерее Аполлона, Великой галерее и залу Ка­риатид, где, судя по легенде, было повешено немало гугенотов. Вечером я сходил в изысканный ресторан близ Оперы и поужинал в торжественном уединении. Затем прошелся вдоль бульвара Капуцинов, отклонив несколько предложений платной любви, и вернулся в уютный номер отеля.

На следующий день у меня оставалось до отъезда мно­го свободного времени. Утром я гулял по Плас Пигаль, плотно позавтракал в маленьком кафе на Монмартре, поднимался по длинной лестнице к Сакре-Кёр. Я провел полдень и вечер на левобережье, праздно бродя по ули­цам и соря деньгами в кафе. Париж, прекрасный Париж, как мне не хотелось покидать его! Однако в 22.00 я сел в поезд, уходивший в Германию.

Утреннее солнце поднялось уже высоко, когда мой экспресс прибыл на вокзал Франкфурта. Я сразу об­ратил внимание на то, что огромный стеклянный ку­пол над железнодорожными путями сильно поврежден бомбардировками противника. Стекла выбиты, остался только голый стальной каркас. Это зрелище стало пе­чальной прелюдией к моему возвращению домой.

Как всегда, я вернулся к родным без уведомления. Ког­да на мой звонок мать открыла дверь, то посмотрела на меня как на незнакомца. Подождав секунду, я сказал:

— Здравствуй, мама! Может, ты меня впустишь? Как хорошо снова быть дома.

Я заметил, что мать время от времени пробирает не­рвная дрожь, что она сильно похудела. Мне показалось, что ее гложет печаль. Но я не стал расспрашивать ее, ре­шив сказать что-нибудь приятное.

— Я так рад снова отдохнуть за своим столом.

Естественно, она справилась, голоден ли я, утвержда­ла, что выгляжу сильно осунувшимся, и беспокоилась о моем здоровье.

— Скажи, у тебя достаточно теплого нижнего белья? Может, ты не знаешь, но мы отдали всю лишнюю одеж­ду нашим солдатам, воюющим в России. Твои ботинки, лыжный костюм вместе с лыжами. Расскажи, как идет война в Атлантике? Теперь мы слышим не так много о наших подлодках.

Я сказал, что она скоро снова услышит о наших успе­хах. И, решив, что не буду обсуждать с ней военные дей­ствия, переменил тему разговора:

— Как поживаете? Что с Труди? Виделась ли она со своим супругом в последнее время?

— С Труди все в порядке, — отвечала мать. — Ганс был здесь на Пасху. Его родители тоже приходили в гости. Их сильно бомбили в Дюссельдорфе, и они уехали в Швар­цвальд, пока обстановка не улучшится. Нас тоже недав­но бомбили, но не так ужасно, как в других местах.

— Как папа? — спросил я.

Мать разрыдалась. С заплаканным лицом она сообщи­ла, что отца три месяца назад арестовало гестапо. Он все еще находился в заключении в городской тюрьме в Хам-мел ьгас се.

— Я не сообщала тебе об этом в своих письмах, — ска­зала она всхлипывая. — Не хотела; чтобы ты знал.

Разрываясь между удивлением и яростью, я добился от нее сбивчивого рассказа о том, что произошло. Отец поддерживал более чем дружеские и случайные отно­шения с молодой женщиной. Она служила в его фирме продолжительное время. Однажды отец потребовал от матери развода, желая жениться на этой женщине. Но его арестовали не поэтому. Причина была другая. Жен­щина, которую он любил, оказалась еврейкой. Соглас­но официальной идеологии, такая связь считалась пре­ступлением. А отец вдобавок укрыл ее от полиции. К несчастью, кто-то донес властям, что женщина — еврейка. Гестапо схватило и женщину, и отца. Ее броси­ли в концлагерь, отца — в тюрьму.

Арест отца привел меня в бешенство. Несправедли­вость по отношению к нему была проявлена властями не впервые. Зимой 1936 года деятельность финансовой компании отца и 36 других аналогичных фирм была прекращена. Просто потому, что они не отвечали по­литическим установкам руководителей Третьего рейха. Отца без объяснения или предупреждения лишили дела всей жизни. Он был вынужден начать бизнес заново в возрасте 46 лет. Только благодаря талантам и упорной работе ему удалось организовать новое дело и обеспе­чить семью.

Нелепая идеология властей не раз выходила за пре­делы разумного. Я лично был свидетелем «хрустальной ночи» во Франкфурте в 1938 году, когда разъяренные толпы носились по улицам, круша витрины и грабя ев­рейские магазины в присутствии безразличных к проис­ходившему полицейских. Налетчики швыряли из окон еврейских квартир мебель, сбрасывали с балконов пиа­нино, фарфоровую посуду, книги, настольные лампы, кухонную утварь. Когда заканчивалось разграбление все­го наиболее ценного, остальные вещи складывались в кучу и поджигались. Помню, как отец вел меня между пожарищами на выручку друга-еврея. Мы пришли к нему в квартиру, когда она уже была разворована, а ее жиль­цы изгнаны. Я видел тогда на лице отца гнев и слезы.

Мы с отцом восприняли «хрустальную ночь» как собы­тие постыдное и трагическое. Но осознавали бессмыслен­ность бунта в безнадежных обстоятельствах. Я понимал, что в стране, которая была дорога мне, что-то неладно. Но мне пришлось уйти на войну в 19 лет. У меня не было ни времени, ни интереса разбираться в политике режима. Теперь, однако, эта политика непосредственно задевала меня и будила во мне мятежные чувства. Я решил, что дол­жен разобраться с делом отца, даже если это повредит моей военной карьере.

Я немедленно отправился в отделение гестапо на Лин-денштрассе, находившееся недалеко от нашего дома. Мор­ская форма и награды позволили мне пройти мимо охра­ны без лишних вопросов. Когда я вошел в просторный зал, секретарша за столом у входа поинтересовалась, чем мог­ла быть полезной.

— Скажите, как мне увидеть оберштурмбанфюрера фон Молитора? — ответил я вопросом на вопрос, затем с улыбкой вручил секретарше свою визитную карточку и добавил: — Это будет сюрпризом для герра фон Мо­литора.

Я полагал, что ему редко приходилось видеть офице­ров-подводников, да еще таких, чьи отцы сидят за ре­шеткой.

Мне пришлось ждать встречи с оберштурмбанфю-рером довольно долго. Времени было достаточно, чтобы обдумать план беседы. Затем секретарша провела меня в отлично меблированный кабинет и представила шефу СС в городе. Итак, передо мной был могущественный чело­век, которому стоило пошевелить пальцем, чтобы решить чью-либо судьбу. Этот офицер средних лет в серой поле­вой форме СС больше напоминал вальяжного бизнесме­на, чем хладнокровного карателя.

Приветствие фон Молитора было столь же необыч­ным, сколь его внешний вид.

— Приятно увидеть для разнообразия флотского офи­цера, — сказал он. — Я знаю, что вы служите в подвод­ном флоте. Весьма интересная и увлекательная служба, не правда ли? Что я могу для вас сделать, лейтенант?

Я ответил ему ледяным тоном:

— Герр оберштурмбанфюрер, в вашей тюрьме содер­жится мой отец. Без всяких оснований. Я требую его не­медленного освобождения.

Дружелюбную улыбку на его полном лице сменило выражение беспокойства. Он бросил взгляд на мою ви­зитную карточку, снова прочел мое имя и затем произ­нес запинаясь:

— Мне не сообщали об аресте отца отличившегося моряка. К сожалению, лейтенант, должно быть, произо­шла ошибка. Я немедленно разберусь в этом деле.

Он что-то написал на листе бумаги и нажал кнопку вызова. Из другой двери вошел еще один секретарь и взял у шефа листок.

— Понимаете, лейтенант, меня не информируют по каждому конкретному случаю ареста. Но полагаю, вы пришли к нам только по делу своего отца?

— Разумеется. И я считаю причину его ареста...

Прежде чем я мог совершить большой промах, выска­завшись резко, снова вошла секретарша и вручила фон Молитору другой лист бумаги.

Некоторое время он внимательно изучал его, затем сказал примирительным тоном:

— Лейтенант, теперь я в курсе дела. Вечером отец бу­дет с вами. Уверен, что три месяца в заключении послужат ему уроком. Сожалею, что все так произошло. Но ваш отец не должен винить никого, кроме себя самого. Рад, что смог оказать вам услугу. Надеюсь, что ваш отпуск ничто боль­ше не омрачит. Прощайте. Хайль Гитлер!

Быстро поднявшись, я коротко поблагодарил его. Ко­нечно, никакой услуги шеф СС мне не оказывал, вряд ли он смог бы проигнорировать мое требование осво­бодить отца. Я попрощался с фон Молитором традици­онным военным приветствием и, когда вышел на ули­цу, вспомнил об искусительнице отца, тоже попавшей в заключение. Я сожалел, что не мог ей помочь. Толь­ко после войны, я узнал, что ей как-то удалось выжить.

Затем я пошел в офис отца, чтобы увидеть сестренку Труди впервые после свадьбы. Когда я сообщил ей, что отец будет к ужину дома, Труди расплакалась. Сквозь слезы она сказала:

— Мы просили освободить отца, но в гестапо отка­зывались даже выслушать нашу просьбу. Не представ­ляешь, как я рада твоему возвращению домой. Мать в отчаянии из-за брачных планов отца. Обстановка невыносима. Пока он сидел в тюрьме Хаммельгассе, мне при­шлось вести его дела самой.

Я похвалил Труди и сказал, что горжусь ею. Затем я предложил закрыть офис до следующего дня. В этот день мы организуем семейный праздник. Сестра отдала соот­ветствующие распоряжения женщине-менеджеру, и вско­ре мы вместе вернулись домой.

Мать очень беспокоилась и нервничала, но была гото­ва простить отца, если он ее не Просит. Последний вари­ант стал менее вероятным после того, как отец потерял возможность видеться с объектом своих вожделений.

Приближалось время ужина, когда поворотом ключа была отперта входная дверь, и отец, не ведая о моем при­сутствии, вошел в вестибюль. Как только он увидел меня, то сразу же понял, кто способствовал его освобождению из тюрьмы. Молча мы обменялись рукопожатиями. Лицо отца обросло недельной щетиной. В гестапо ему даже не дали побриться.

Ужин проходил в натянутой атмосфере. Нам было трудно найти общую тему разговора. Я вкратце рассказал о положении на фронте в Атлантике, утаив правду. Ко­лоссальные трудности наших армий на русском фронте и полное поражение Роммеля в Северной Африке, ка­жется, беспокоили отца больше, чем неприятности с гес­тапо. Он рассказывал мне об участившихся воздушных налетах на Франкфурт и перемещении своих деловых уч­реждений за город. Мы обсудили много тем, кроме од­ной. Отец так и не упомянул о своем романе и не под­нимал вопроса о возможности развода с матерью. С моей точки зрения, самым важным было то, что он вернулся домой. Что же касается сохранения брака, то эту пробле­му отец и мать должны были решить между собой сами.

Через сутки я прибыл в Берлин. Выйдя из вокзала, остановился пораженный масштабами разрушений. По­всюду валялись битое стекло, куски штукатурки, рваный камень и кирпич. Впервые меня не встречала на вокза­ле Марианна.

С намерением зайти к Марианне в офис я сел в трам­вай, шедший к центру столицы. Поездка удручала. Мас­сированные бомбардировки почти сровняли с землей значительную часть города, оставив строительный мусор, пыль и миллионы человеческих трагедий. Я чувствовал себя так, будто подо мной проваливается почва, будто я беженец, сошедший с очередного поезда. В конце концов я добрался до места, где работала Марианна, то есть туда, где раньше стояло семиэтажное здание. Но там стояло лишь несколько разрушенных стен. Возвышалась груда битого кирпича в два этажа.

Я покинул развалины и стал искать ближайшую стан­цию метро. Затем отправился на электричке в пригород, где проживала с родителями Марианна. Выйдя из метро, я повсюду видел сожженные дотла дома и разрушенные здания. Казалось, смерть и разрушения шли за мной по пятам. Приблизившись к дому Марианны, я приготовил­ся пережить трагедию, о которой подозревал. Передо мной там, где когда-то был дом, возвышалась груда пепла. Его дымовая труба торчала, как предостерегающий перст. Вок­руг нее были разбросаны битый кирпич и каменные бло­ки, почерневшие от сажи. Стальные балки погнулись при пожаре. Повсюду лежали разного рода обломки. В них за­стряла деревянная дощечка с надписью красной краской: «Вся семья Гарденбергов погибла».

Перед тем как уйти, я перечитал надпись два или три раза. Я утратил способность соображать. Что-то перши­ло в горле. Мое сердце окаменело. В то мгновение умер­ли все мои чувства и мысли — они сгорели, как дома вок­руг. Я стал совершенно бесчувственным ко всему.

Очередной поезд доставил меня домой, во Франкфурт. Я провел в городе четыре бесцельных дня, скорбя о Ма­рианне. Одну из ночей пришлось провести в погребе на­шего жилого здания, прислушиваясь к вою сирен и глу­хим разрывам зенитных снарядов. Пока меня встряхивали взрывы авиабомб, я рассматривал окаменевшие лица ок­ружавших меня людей, привыкших к воздушным налетам. Когда все закончилось, улица снаружи наполнилась едким запахом пороха, стонами пострадавших и звоном пожарных колоколов. Таковы были последствия войны: Марианна стала жертвой воздушного налета, а моя семья привыкала спасаться от бомбежек под землей. После этой ночи я больше не видел смысла оставаться дома. Я дол­жен был вернуться на свою подлодку и сражаться до по­беды ради тех, кто дома влачил жалкое существование в вечном страхе перед смертью.

Проведя ночь в темном поезде, я прибыл в Париж. Город дышал миром. Жаркое июньское солнце золоти­ло деревья и крыши домов. Жара напомнила мне о не­удобстве морской формы и заставила подумать о пре­имуществах штатской одежды. Нелегко было для меня смешаться с пестрой парижской публикой, которая, так или иначе, старалась не замечать войну. Я обратил вни­мание на то, что большинство элегантно одетых пари­жан игнорировало людей в военной форме. Я понял, какая пропасть разделяла меня с ними, наслаждавшими­ся всеми благами жизни, как далеки были мы, военные, не имевшие иного выбора, кроме как идти в бой и уми­рать, от людей, живущих мирными интересами.

Поздно вечером я вернулся в военный городок Брест и обнаружил в баре флотилии весьма оживленного Риделя и других своих товарищей. Я присоединился к пирушке. Бар содрогался от нашего буйного веселья и непристойных морских песенок. Мы нуждались в этом буйстве, чтобы за­быть о том, что скоро многих из нас недосчитаются и у нас осталось слишком мало времени для веселья. Я лично нуж­дался в отключке, чтобы забыть о двойном потрясении: ги­бели Марианны и аресте гестаповцами отца. Друзья, креп­кие напитки и разбитная жизнь уводили в сладкое забытье. Но я должен был исполнять свой долг.

Мне было нетрудно приспособиться к знакомым во­енно-морским будням. Ежедневно я навещал судоверфи, строго следил за дисциплиной в команде подлодки. Толь­ко один матрос доставлял мне хлопоты. Он повадился бегать по ночам веселиться в город, преодолевая ограж­дение военного городка. К несчастью, он часто ввязы­вался в кулачные бои из-за женщин, и я решил отпра­вить его на восемь дней на гауптвахту. В иных отноше­ниях он был отличным парнем и показал себя надежным подводником, когда наша лодка покинула порт.

В мое кратковременное отсутствие штаб флотилии сде­лал замечательное приобретение. Обнаружилось, что фло­тилия играет важную роль в составе германского флота и ей необходимо иметь своего фотографа для ознакомления потомства с интересными событиями в жизни соединения. Фотографом оказалась привлекательная молодая женщи­на. Случайная утренняя встреча с этой женщиной побуди­ла меня пригласить ее посидеть в баре. Когда мы там рас­положились, я заметил:

— У вас очень знакомый южный акцент.

— А ваше произношение тоже несколько отличается от берлинского, — парировала она мое замечание с улыбкой.

— Согласен. Я вырос на озере Констанца. На северном побережье.

— Какое совпадение! — воскликнула она. — Я жила напротив, за озером, в Констанце. Меня зовут Вероника, многие именуют просто Верой.

Я пригласил Веру поужинать, и она согласилась без раздумий. После дневной работы я выкупался в бассей­не, который был также новым приобретением флотилии. Затем настало время встречи. Я постучал в дверь домика, который заняла Вера после назначения.

Вдвоем мы покинули военный городок и побрели по узким улицам Бреста под солнцем, склонявшимся к за­кату. Мы заказали на ужин жареных моллюсков, креве­ток в винном соусе, огромного омара и бутылку «Божо-ле». Затем пошли в маленькое уединенное кафе и танцева­ли под музыку пианиста, исполнявшего все наши заявки. После этого вернулись в военный городок. Как-то необычно было войти в это огороженное для военных мо­ряков и тщательно охраняемое место с женщиной.

С этой ночи я постоянно встречался с Верой после ра­боты. Однажды в субботу я вспомнил о своем намерении обзавестись цивильным костюмом и попросил Веру по­мочь мне в поисках материала и портного. Несмотря на дефицит товаров в военное время, портной предложил нам поразительное разнообразие тканей, причем без кар­точек. Я выбрал шотландку. Портной снял с меня мерку, назначил цену и срок изготовления костюма. Я не испы­тывал ни малейшего беспокойства по поводу того, что, может быть, мне вообще не представится случай надеть костюм. С этим приобретением я как бы подбадривал са­мого себя, старался быть оптимистичнее.

В оставшиеся дни нашего пребывания в порту было немало поводов для пессимизма. Когда не возвращался из похода боевой товарищ, когда открылась правда о на­ших потерях в мае, когда вползала во внутреннюю гавань побитая подлодка, когда сообщения о растущих потерях становились главной темой разговоров в офицерской сто­ловой. И в моей памяти вновь всплывали ужасные кар­тины нашего подводного ада. Росло предчувствие не­счастья. Хуже всего было то, что наши ребята не могли дорого отдать свои жизни. Несмотря на большие потери, мы в апреле потопили только треть судов союзников, от­правленных на дно в марте. В катастрофическом для нас мае было потоплено всего 50 судов противника, тонна­жем в 265 тысяч тонн. К середине июня подводная вой­на фактически не принесла результатов. За две недели было потеряно еще 16 подлодок. Адмирал Дениц прика­зал временно прекратить атаки на судоходных линиях в Северной Атлантике. Выжившим подлодкам были изме­нены районы патрулирования, но они не были отозваны с фронта. Напротив, чтобы компенсировать наши оше­ломляющие потери, предпримали гигантские усилия для быстрого ремонта подлодок, находившихся в сухих доках, и завершения строительства новых подводных судов на судоверфях. Замысел состоял в том, чтобы включить в бое­вые действия несовершенные и устаревшие типы лодок. Это должно было показать союзникам, что им не удалось переломить нам хребет. В своей речи в Лориане Дениц уверял нас, что неудачи носят временный характер и не­благоприятная тенденция будет обращена вспять наши­ми контрмерами. Но пока мы все равно должны выходить в море. По словам адмирала, наши усилия связывают во­енно-морские силы союзников в Атлантике и отвлекают их бомбардировщики от воздушных налетов на немецкие города.

В конце июня я вывел «У-230» из сухого дока и привел ее к пирсу, где необходимо было завершить переоснаще­ние. С этого времени все наши загулы в порту прекрати­лись. Теперь главное — подлодка, война и подготовка к неизбежному столкновению с врагом. Такова была реаль­ность. Остальное — пустые желания и мечты.

29 июня в полдень, после того как командир вернулся с совещания высокопоставленных офицеров-подводни­ков Западного фронта, он попросил меня зайти к нему в комнату.

— Захвати с собой Фридриха и Риделя, — добавил он. — У меня интересные новости. Через 20 минут мы были у Зигмана.

— Садитесь, господа, — обратился он к нам. — Мое сообщение займет некоторое время. И то, что вы услы­шите, не следует разглашать. Штаб доверил нам осо­бое задание. Главной целью предстоящего похода будет постановка мин у побережья Соединенных Штатов. Мы возьмем на борт 24 магнитные мины последней конструк­ции и установим их в Чесапикском заливе, точнее, перед базой ВМС США в Норфолке. Не нужно говорить вам об опасностях этого предприятия. Я требую, чтобы суть задания оставалась в тайне, пока мы не вышли в море. Не хотелось бы по прибытии в США обнаружить, что нас там уже поджидают. И еще одно. Чесапикский залив слишком мелководен, чтобы позволить нашей лодке погружаться. Мы будем осуществлять минирование в над­водном положении. Старпом, попрошу тебя обеспечить все необходимые навигационные карты этого района и держать их за семью замками.

Мы трое внимательно выслушали капитана и порадо­вались тому, что предстоящий поход будет необычным. Заботясь о безопасности лодки, я спросил у командира:

— Если мы примем на борт 24 мины, то сможем взять с собой не больше двух торпед.

— Верно, старпом, только две. Остальное простран­ство лодки будет заполнено минами, за погрузку которых ты отвечаешь.

В разговор вступил Фридрих:

— Сколько мы возьмем с собой солярки?

— Обычную норму. Все продумано. Дозаправка лодки будет осуществляться одной из подлодок-танкеров в рай­оне Вест-Индии, зоне наших будущих операций. Там нас снабдят пищей, горючим и торпедами. Ридель, позаботь­ся об экипировке команды тропической формой и о со­ответствующей диете. Господа, — закончил капитан, — полагаю, мы будем находиться в море весь остаток лета.

1 июля мы погрузили на борт лодки мины. Необычный груз немедленно побудил команду строить догадки. Часть людей была уверена, что мы идем минировать британ­ский порт. Другие полагали, что это будет Гибралтарская бухта. Самые догадливые утверждали, что мы отправим­ся к важному порту на побережье Западной Африки — Фритауну. Горячие пересуды вызвали у меня улыбку. При­ятно было видеть, что команда стремится, как и прежде, выйти в море.

Но чем ближе становилась дата выхода в море, тем больше я сомневался в переломе ситуации в Атлантике к лучшему. Ни одна из ожидавшихся технических новинок не поступила на вооружение «У-230». Утверждалось, что наш радар «метокс» был последним достижением в сфе­ре радиолокации. Была обещана установка на лодке до­полнительных стволов зенитной артиллерии, однако они не поступили в порт в достаточном количестве. Ходили слухи о таком новшестве, как резиновое покрытие проч­ного и легкого корпусов лодки для ее защиты от импуль­сов «асдика». Оказалось, что это пустые разговоры. Един­ственным улучшением было покрытие ограждения ходо­вого мостика бронированными плитами. Одновременно демонтировали устаревшую радиолокационную антенну и 88-миллиметровую пушку на передней палубе, Все бы­ло против нас. Англичане использовали авиацию в таких больших масштабах, что подлодки едва ли смогли бы пе­ресечь Бискайский залив незамеченными. За шесть не­дель союзники уменьшили число наших боевых подлодок на 40 процентов. Оставшиеся же должны были преодоле­вать при выходе и возвращении в порт базирования мощ­ную противолодочную оборону.

Несмотря на моральную и физическую усталость, мы еще верили в благоприятный поворот событий в том слу­чае, если продержимся какое-то время. Должны были про­держаться.

За два дня до ухода в море я снова навестил своего портного. Он не успел закончить мой костюм к обещан­ному сроку. Я договорился с ним, что мой заказ будет выполнен через две недели, и поощрил его активность оплатой половины стоимости работы. Мне не хотелось быть должником портного в случае моей гибели в по­ходе.