Wundefwaffe

Глава 18

 

Моя поездка на командирские курсы в Нойштадте на­чалась вечером 5 января 1944 года. Один из моих новых друзей доставил меня из Тулона в Марсель на своей ма­шине, которая мчалась с самоубийственной скоростью по дороге, петлявшей по краю скалистых гор. Я прибыл в небольшой отель «Канебье» в полночь, проспал до полу­дня, затем переоделся в гражданский костюм, чтобы пойти полюбоваться Марселем — знаменитым городом на кон­тиненте. В нем все смешалось в незримой гармонии — моряки, нищие, бывшие французские солдаты, все еще одетые в старую форму, воры, проститутки, арабы, китай­цы, черные и белые. Я бродил по извилистым улочкам старого города мимо пахучих пирсов, рыбацких лодок и заброшенных гниющих судов. На небольшой моторной лодке перебрался через бухту к древнему замку Иф, более известному как место заключения графа Монте-Кристо. В этот вечер я прошелся и по фешенебельному кварталу города, не устояв перед соблазном поужинать в уютном ресторане, где подавались великолепные блюда в старинном изысканном стиле.

6 января в 08.00 я поднялся по широкой лестнице вокзала Сент-Шарль и сел на поезд, шедший в Страс­бург. Пока он безмятежно двигался среди цветущих хол­мов и долин Южной Франции, в России советские ди­визии наносили удары по немецким оборонительным линиям в преддверии зимнего наступления. В Италии американцы бомбили участок нашего фронта в райо­не Монте-Касино, пытаясь прорваться к Риму. На Бри­танских островах тысячи бомбардировщиков заводили моторы для ночного налета на континент. В 22.30 мой экспресс прибыл в Страсбург и около полуночи пере­сек Рейн в районе Келя.

В Мангейме мы сделали остановку — и долго стояли. Чтобы выяснить причину задержки, я вышел на холодную платформу. Мрачный дорожный рабочий сообщил, что Франкфурт сильно бомбили.

— Говорят, это была самая мощная бомбардиров­ка. Кажется, поезду придется здесь постоять некоторое время.

У меня вдруг появилось острое желание помчаться впереди поезда. Одолевало беспокойство: не случилось ли чего с родными и домом? Лишь после продолжитель­ной стоянки поезд выполз из Мангейма и грузового депо. Затем он медленно потащился к охваченному пожара­ми Франкфурту. Прежде чем поезд осторожно втянулся под навес главного вокзала, серое, холодное, туманное утро сменил тягостный день, за ним — ночь.

Я схватил свои чемоданы и выбежал по россыпи би­того стекла сквозь дым пожарищ и облака пыли на ули­цу. Большая площадь перед вокзалом лежала в руинах. Полукруг окружавших площадь величественных зданий был низведен до развалин. Над городом висела сплошная завеса из черного дыма. Для борьбы с пожарами и расчи­стки завалов улицы заполнили пожарные машины, воен­ные грузовики, бригады ПВО, санитарные фургоны и ты­сячи людей. Спотыкаясь об обломки кирпича и обходя воронки, я помчался через площадь, вышел на Майнзер-Ландштрассе, повернул налево на Савиништрассе, обежал глубокую воронку посередине улицы, обратив внимание на большое количество алюминиевой фольги, при помо­щи которой противник снижал эффективность радаров ПВО, и затем пронесся еще пятьдесят метров вперед.

Здесь я сделал открытие, которое несколько успокои­ло меня. Наш дом стоял на прежнем месте. Я открыл тя­желые железные ворота, подошел к парадному и позво­нил в дверь. Никто не откликнулся. Полагая, что звонок не действует, я попытался войти в дом с черного хода. Там, где был сад, лежали большая груда битого кирпича и штукатурки, куски железного ограждения, оконных рам, стекла обогревательных батарей и труб. Торцевая стена дома была разрушена взрывом бомбы, выставив напоказ все пять этажей. Жильцы и вещи четырех из пяти этажей были уже эвакуированы, исключение составлял второй этаж, где помещалась наша квартира. Я узнал спальню своих родителей, где еще стояла мебель, неразобранные кровати, аккуратно покрытые одеялами, но со слоем пыли сверху. Рядом была комната, где швейная машинка глядела на воображаемую стену, и комната сестры с би­рюзовыми обоями. В углу одного из помещений кварти­ры висела лоханка. Никаких признаков присутствия моих родителей и сестры не было.

На первом этаже появилась женщина и сказала:

— Это хорошо, что вы приехали. Мы здесь гадали, придет ли кто-нибудь, чтобы позаботиться о мебели. Хо­тя бы вы.

Я узнал в женщине супругу хозяина дома и спросил:

— Вы можете открыть нашу квартиру? У меня нет ключей.

— Я поищу. Попрошу также соседей помочь убрать вашу квартиру.

Из одной ее случайной реплики я понял, что мои ро­дители уехали по делам. После того как женщина вру­чила мне ключ, я вошел в квартиру и осмотрел повреж­дения.

Двери подсобных помещений были сорваны с петель. В комнатах со стен попадали картины. Пол был усеян мелкими предметами, снесенными со столов. Разбилась только стеклянная и фарфоровая посуда. Однако мебель, кровати и пол покрывал толстый слой пыли. Перед убор­кой квартиры я облачился в старую одежду, которую на­шел в своей комнате. Затем открыл входную дверь, услы­шав стук. Ожидая увидеть в качестве помощников креп­ких мужчин, я с удивлением увидел вместо них четырех женщин среднего возраста, одетых в серую рабочую фор­му. Они вощли, словно в свою квартиру. Все вместе мы начали передвигать мебель, протирать ее, выносить в ве­стибюль и передние комнаты. Далеко за полдень женщи­ны ушли, не ответив на выраженную мною признатель­ность за помощь.

Переодевшись в морскую форму, я пошел в армейский информационный центр, получил талоны на питание, послал телеграмму своему новому начальству, объяснив причину моего отсутствия на месте службы. Несколько телеграмм отправил по другим адресам в расчете, что они найдут родных и вызовут их домой. Затем стал искать ме­сто, где можно было бы перекусить. Четыре ресторана, где сохранялось великолепие довоенного обслуживания, были разрушены до основания. В пятом, на Кайзерштрас-се, белоснежные скатерти сменили бумажные подстилки, а элегантных официантов — мрачные матроны. Безвкус­ный ужин вызвал неприятные ощущения после великолеп­ных блюд, которые мне подавали в Марселе. Злая ирония состояла в том, что французы, проигравшие войну, пита­лись, как короли, мы же, победители, жили на картошке и эрзацах.

Разоренный город снова погрузился во тьму ночи, и его жителей вновь охватил страх перед начавшимся воз­душным налетом. Я вернулся в наш разбитый дом и при­слушивался к объявлениям по радио, пока налет не пре­кратился.

Проснулся от бьющего в лицо солнечного света и с изумлением озирался по сторонам в своей странной и в то же время хорошо знакомой мне квартире. На стене напротив моей кровати висел рисунок обнаженной жен­щины, который я нарисовал, когда мне было 18 лет. Мать постоянно интересовалась, кто позировал мне в таком юном возрасте. Рядом висела репродукция картины Рем­брандта «Мужчина в шлеме» и чуть подальше гипсовая маска «Незнакомки из Сены», снятая с неизвестной кра­савицы утопленницы, которая была обнаружена в знаме­нитой реке Парижа лицом вниз. На стене напротив окна я повесил мои флотские трофеи — эмблемы, флаги, ленты. На полках вдоль стен стояли книги, которые я покупал в книжных магазинах, разбросанных по всей Европе. Та­кова в основном была моя комната, из которой я в 1939 го­ду ушел на войну. Мне говорили, что она будет выиг­рана в течение нескольких месяцев. Тем не менее четыре года войны продвинули меня к вершинам избранной во­енной профессии. Я вновь подавил чувство пессимизма, которое в последнее время зрело во мне сильнее и силь­нее. Скоро, очень скоро мы доведем эту проклятую вой­ну до победного конца...

В темноте повернулся ключ в замке от входной двери. Вернулись мои родные. Мать и Труди были шокированы, отец же произнес со вздохом:

— Увы, нам придется привыкать к потерям. Могло быть и хуже. Но мы снова вместе, и давайте выпьем за это.

Папа раскупорил две бутылки мозельского. Мы вы­пили за мое двойное повышение, за счастливый случай, спасший родителей и сестру от бомб, за нашу стойкость перед лицом воздушных налетов союзников. Вместе провели время в кабинете отца до трех часов ночи, бесе­дуя и прислушиваясь к предупреждениях по радио об от­дельных прорывах вражескими самолетами нашей систе­мы ПВО. Затем мы рискнули отправиться спать, посколь­ку налетов союзников на Франкфурт не ожидалось.

На следующий день поздно вечером я сошел с припол­зшего как черепаха поезда в порту Нойштадт на Балти­ке, где были организованы командирские курсы. Я нашел свободную кровать в одном из чистых деревянных бара­ков и бросился на матрас, набитый соломой.

Утром в 08.00 я обнаружил, что небольшая группа бу­дущих командиров уже занимается в стимуляторе. Он представлял собой сложное сооружение, напоминавшее помещение рубки подлодки. Оно было установлено над большим водоемом и могло передвигаться в любом на­правлении среди макетов транспортов, танкеров и эс­минцев. Стимулятор позволял будущему командиру осваиваться с техникой и приемами торпедной атаки в погруженном положении до тех пор, пока выбранная тактика не отрабатывалась им до мельчайших деталей. -| Получив достаточный опыт в боевых условиях, я легко справлялся с учебными заданиями. После двухнедель­ной практики и скучной жизни в бараке я порадовался переезду в Данциг для занятий боевыми стрельбами.

В конце января я сел в поезд, шедший в Данциг. Плат­форма вокзала кишела пехотинцами разных званий и ран­гов. Они штурмовали вагоны поезда, который должен был отправиться в долгое путешествие на фронт в Россию. Я устроился в дымном купе с несколькими армейскими офицерами. Они пыхтели закрутками из русской махор­ки, низкосортного табака, который выучились курить за неимением лучшего. Я предложил им выкурить аромати­ческие турецкие сигареты, которые еще были доступны нам, флотским офицерам. Это предложение значительно улучшило отношения между пехотой и ВМС, а также воз­дух в купе. Пока поезд двигался на восток, мы говорили о войне в целом и русской кампании в частности. Фронтовики были единодушны в убеждении, что им удастся сдержать неослабевавшее советское наступление на ши­роком фронте.

— Мы отдадим им несколько квадратных метров на том или ином участке, но это будут тактические уступки, — сказал один офицер.

Другой, опытный вояка-пехотинец, заметил:

— У Советов нет нашей промышленной мощи. У них нет средств продолжать свои атаки или помешать наше­му контрнаступлению.

— Их топорная техника не устоит против нашего ново­го оружия, — поддержал разговор третий собеседник. — Пусть только придет лето.

Я поговорил еще с несколькими фронтовиками, и они высказали общее убеждение, что к весне новое оружие и стратегия радикально изменят несколько затруднитель­ное положение наших войск на различных фронтах. Ког­да поезд подъехал к Данцигу, я пожелал им удачи в бит­вах на русском фронте.

В Данциге трамвай доставил меня к пирсу, где в тече­ние нескольких лет стояли на приколе большие океан­ские лайнеры с линии Гамбург—Америка, Я нашел паро­ход, в котором разместилось среди обветшавшей роско­ши командование Двадцать третьей флотилии подводных лодок. Поселился в старой каюте, отделанной плюшем и вельветом. Хотя в ней пахло нафталином и сигарами, ко­рабль мне сразу понравился.

Я обнаружил старшего офицера, капитана Лейта, ко­торый курировал группу будущих командиров, в баре, беседовавшим с молодыми офицерами. Лейт, бывший командир подлодки, на счету которой числились потоп­ленные суда противника общим тоннажем более 230 ты­сяч тонн, по-дружески поздоровался со мной и предста­вил своим собеседникам. Я узнал, что только двое из нас, будущих командиров, пришли с подводного фло­та, другие же не принимали участия ни в одном боевом походе, что отличалось от обычной практики прежних лет. Их направили с эсминцев, тральщиков, крупных боевых кораблей и штаба, чтобы пополнить численность командного состава подлодок. Новичкам предоставлял­ся год на усвоение уроков, которые были преподаны мне в течение трех лет боевой службы. В них отсутствовало главное из того, что можно было приобрести только в боевой обстановке: мгновенная реакция, предвосхи­щение очередного хода противника, знание того, когда нужно уходить под воду и когда оставаться на поверх­ности и атаковать, как управлять лодкой под бомбарди­ровкой глубинными бомбами и кассетными боезаря­дами, как действовать в тысяче случаев чрезвычайной ситуации. У этих новичков, которым уже через несколь­ко недель будут доверены лодки, почти не было шан­сов выжить, и у команд их подлодок тоже.

На заре следующего дня начались наши учебные стрельбы. Для их проведения в море вышли семь под­лодок и отряд надводных судов. Наши торпеды приво­дились в движение сжатым .воздухом, который остав­лял отчетливо видимый след. Это помогало при оценке результатов стрельбы днем. Кроме того, торпеды были оснащены светящимися учебными боеголовками для оценки стрельбы ночью. Преподаватели составили для нас обширный изнуряющий график ужасно сложных за­нятий, который требовал быстрых и логичных решений и действий в чрезвычайной обстановке. Изнурительный режим учебы поддерживался шесть, дней в неделю в те­чение месяца, оставляя очень мало времени на сон и от­дых. По окончании трудной учебы мы собрались в офи­церской столовой, одетые в морскую форму, при белых рубашках и черных галстуках, чтобы услышать оцен­ки своего ратного труда. Я узнал, что заслужил высшую оценку. За это хотелось одного вознаграждения — по­лучить под свое командование новую чудо-лодку.

Двумя вечерами позже я получил приказ, увенчавший мою карьеру моряка. Мы собрались на прощальную ве­черинку в дымном баре лайнера. После того как старший офицер покончил с объявлением благодарностей и поже­ланиями, он взялся разбирать связку телетайпных лент из штаба.

— Господа! — сказал он. — Здесь директивы относи­тельно ваших назначений на подлодки. Я начну с един­ственного боевого приказа, который уполномочен се­годня передать. Он относится к счастливому обладателю выигрышного билета обер-лейтенанту Вернеру.

Я поднялся со своего места. Голос старшего офицера звучал как будто издалека, словно из-за плотной пелены тумана. Я слышал, как Лейт говорит:

— Сообщите о себе в штаб Десятой флотилии в Бресте и принимайте под свое командование с 1 апреля «У-415».

Подойдя к Лейту, я принял приказ. Он был равноси­лен смертному приговору, потому что многолетнее ожи­дание вступления в командование подлодкой сократилось до четырех месяцев, а устаревшая подлодка «У-415» слиш­ком часто участвовала в походах. Предоставленная честь командовать такой подлодкой фактически означала сме­ну транспортных средств для быстрой отправки на дно. Я вернулся к своему столику с телетайпной лентой в ру­ках и застывшей улыбкой на устах, скрывавшей мое огор­чение.

Словно для того, чтобы ободрить меня, штаб предос­тавил мне перед вступлением в командование подлодкой две недели отпуска. Март был хорошим месяцем для за­нятий моим любимым видом спорта — скоростным спус­ком на лыжах с гор. Я направился в Альпы, ожидая встре­тить много снега и крутые склоны. В Берлине, пересев с одного поезда на другой, я старался не глядеть на разру­шения и продолжил медленное путешествие через горя­щие города и нетронутые деревни. На второй день поез­дки примерно в 14.00 я прибыл в небольшой баварский город Имменштадт. Сошел с поезда, чтобы пересесть на местную старомодную железнодорожную колымагу, следовавшую до известного горнолыжного курорта Обер-дорф. Едва она подошла к небольшому вокзалу и пассажиры стали освобождать ее, как я услышал, что кто-то меня окликает. Я обернулся и увидел девушку, которую когда-то любил. Я поставил на пол свой чемодан, и она без колебаний бросилась ко мне в объятия.

— Марика, какой приятный сюрприз. Что ты здесь делаешь?

— Я здесь проездом, — ответила она со слезами радо­сти в глазах.

— Я тоже. Но куда ты едешь отсюда?

— Домой. Я гостила у родителей некоторое время.

Я спрашивал себя, почему она захотела нашей встре­чи. Ведь она могла не окликать меня и дать уйти точно так же, как сделала восемь лет назад. Прежде чем я на­шел ответ на свой вопрос, Марика приняла решение за нас обоих:

— Давай пропустим наши поезда. Мы не должны рас­ставаться, увидевшись друг с другом на секунду.

Мы просмотрели расписание поездов и обнаружили, что располагаем тремя часами свободного времени. Сдав багаж в камеру хранения, мы вышли на улицу, запоро­шенную снегом. Марика, взяв меня под руку, без умолку болтала. Это была блондинка с пышной прической, с раз­витыми соблазнительными формами. В двух кварталах от вокзала мы обнаружили пустующее кафе и заняли места у окна, из которого открывался вид на величественные горные вершины.

Восемь лет стерли в моей памяти детали романа нашей юности. Мы встречались в розарии маленького средневе­кового городка на берегу озера Констанца, где розы цве­тут до декабря. Впервые полюбили друг друга и не зна­ли, что делать с новым чувством. Между нами ничего не было, кроме обещаний, поцелуев и осторожных объятий. Когда я покидал озеро, мы поклялись, что будем беречь нашу любовь и часто писать друг другу. Но через восемь месяцев переписка прекратилась. Года разлуки оказалось достаточно, чтобы она превратилась из невинной девуш­ки в невесту. Ее признание в этом положило конец нашему роману. С тех пор я почти забыл о ее существова­нии, но вот она снова повстречалась на моем пути.

Марика с горечью в голосе объяснила, почему она разрушила нашу любовь. Это была классическая исто­рия. Где-то в марте 1938 года она встретила студента-юриста. Он соблазнил ее одной веселой и счастливой ночью в карнавальный сезон. Вскоре она обнаружила, что беременна. В результате брак и рождение ребенка, которого она не хотела. Последовали унизительные годы супружеского насилия, как называла она свои-брачные узы. С надеждой в сердце на новую жизнь она вновь встретила меня. Это обострило ее боль и печаль за не­удачно сложившуюся жизнь.

— Пожалуйста, не покидай меня, — взмолилась она. — Не уходи именно сейчас, когда мы нашли друг друга. Да­вай воспользуемся этой счастливой возможностью. Прове­дем твой отпуск вместе.

Сначала я возражал, но трудно было не уступить пе­ред ее пылкими признаниями и растущим желанием. Я предложил ей поехать со мной в Обердорф, где нас никто не знал и мы могли представиться как муж и же­на. Я купил ей билет и получил наш багаж в камере хранения. Затем мы сели в поезд.

В отеле клерк провел нас в двуспальный номер. Когда мы закрыли дверь на ключ, закончились восемь лет на­шей разлуки и война.

Во время нашего скромного по военному времени зав­трака я поднял вопрос о лыжной прогулке. Марика ока­залась не только любвеобильной, но также чуткой и отзывчивой женщиной. После того как я арендовал лыж­ный инвентарь, она проводила меня до крохотной стан­ции, откуда ходил подъемник к вершине Небельхор-на, самой высокой горе в округе. Когда подъемник повез меня по канатной дороге вверх, к крутым склонам и уще­льям, я потерял Марику из вида.

После выхода из подъемника я надел лыжи и взобрал­ся на самую вершину горы. День был поразительно ясным.

Передо мной открывалась захватывающая панорама швей­царских, австрийских и германских Альп. Горы возбуди­ли во мне то же чувство колоссальной энергии, которое я испытывал в Атлантике во время сильного шторма. Возни­кало желание одолеть их так же, как преодолевались гро­мады волн. Я бросился в стремительное скольжение вниз по крутым склонам, мимо наиболее опасных утесов, пока череда деревьев не заставила меня сбавить скорость. Лишь через несколько часов после головокружительных спусков на лыжах с горы я снова увиделся с Марикой в гостинич­ном номере.

Война еще не коснулась горрдка в горах. Мирные дни следовали один за другим. Регулярно по утрам я подни­мался на Нобельхорн и скользил на лыжах по ее склонам, пока не наступало время для встречи с Марикой. По ве­черам мы сидели в ресторане, танцевали или смотрели кино. Если исключить мои интенсивные спортивные уп­ражнения, дни и ночи проходили в мире и спокойствии. И все же здесь, как и в других местах, война оставалась мрачной реальностью, достаточно было повернуть ре­гулятор настройки приемника. День за днем и ночь за ночью радио сообщало о прорывах нашей системы ПВО бомбардировщиками союзников, предупреждая граждан рейха об ожидавшихся воздушных налетах или уже про­исходивших. Бесконечно повторявшиеся трагические ве­сти омрачали атмосферу очаровательной деревушки. По мере того как неделя подходила к концу и приближалось время моего вступления в командование подлодкой, я те­рял спокойствие все больше и больше. Горы, снег, ката­ние на лыжах и даже Марика постепенно теряли свою привлекательность.

За три дня до моего отъезда в утренних новостях со­общалось о том, что предыдущей ночью Франкфурт снова подвергся жестокому воздушному налету, самому разрушительному за все время войны. В отсутствие свя­зи с Франкфуртом я не мог узнать о судьбе родных. Те­перь ничто не могло удержать меня на курорте. Мы с Марикой покинули его одновременно, но расстались в Имменштадте, где ранее встретились. Ее поезд ушел на восток. Я сел в экспресс, шедший к озеру Констанца, на Шварцвальд, Франкфурт.

Мой поезд поднимался и спускался по холмам, следо­вал через леса и долины. В сумерках он добрался до Лин-дау, острова на озере Констанца, и через час прибыл в темноте и тумане в Уберлинген. Здесь, вдали от воющих сирен воздушной тревоги, жили мои родственники. Их волновали будничные дела. Они ничего не знали о вой­не на море и, вероятно, забыли о моем существовании, поскольку гром фанфар, возвещавший о наших победах, давно умолк.

Когда паровоз нашего поезда стоял под парами, я заме­тил при слабом свете тусклого фонаря одного пассажира, поднимавшегося в вагон. На нем был армейский мундир. Когда он проходил мимо окна моего темного купе, я узнал своего дядю. Я пригласил его к себе, слегка изменив голос:

— У окна есть свободное место, герр майор. Дядя чиркнул спичкой, поднес ее пламя к моему лицу и затем спросил:

— Как, черт возьми, ты оказался в этом уголке?

— У меня было несколько дней отпуска, — ответил я. — Теперь возвращаюсь на фронт через Франкфурт.

Последовала пауза, достаточно долгая, чтобы заподоз­рить неладное дома. Я быстро спросил:

— Вы что-нибудь слышали о моих родителях?

— Они живы, но не вернутся во Франкфурт. Они по­теряли там все. Твои родители укрылись в привокзальном отеле в Карлсруэ. Я видел твою мать два часа назад.

Я сжал губы. К счастью, было слишком темно, чтобы дядя мог разглядеть выражение моего лица. Должно быть, его исказила гримаса горечи и печали, когда я подумал о злоключениях своих родных, о страданиях и несчастьях моей страны.

Мы помолчали. Затем дядя стал рассказывать мне о своем новом назначении коменданта лагеря военно­пленных. Он поведал мне истории о войне совсем иного рода, войне, в которой безумие силы состязается с бе­зумием бессилия. Назначение дяди на эту должность со­стоялось в результате длинной вереницы неудач. Он не ладил с режимом с января 1933 года. Из-за его оппози­ции нацистской партии правительство запретило газе­ту, которую он издавал. Дядя несколько лет провел во внутренней эмиграции, получая поддержку лишь от род­ственников. Война призвала мужчин на военную служ­бу. Дядя, как бывший офицер кайзеровской армии, был мобилизован, повышен в звании и вскоре назначен ко­мендантом лагеря.

За час до полуночи мы с дядей распрощались в самом темном уголке Шварцвальда, в холодном помещении вок­зала, где несколько женщин добровольно готовили кофе и суп для солдат, ехавших транзитом на фронт. Я хлебал горячий бульон, пока не пришло время садиться на по­езд, направлявшийся в прирейнскую равнину. Медленно, после шестичасовой утомительной езды, он прибыл на вокзал Карлсруэ. Я побежал через привокзальную пло­щадь в отель. Коридорный повел меня в номер, где раз­местились родные.

— Кто там? — ответили на мой стук.

Я назвался себя.

Отец выглядел бледным и как-то быстро поседевшим. Мать и Труди заплакали при моем появлении. Чтобы по­радоваться воссоединению семьи, отец предложил спус­титься вниз позавтракать.

— За завтраком проще беседовать, — добавил он.

Однако и за столом разговор не клеился. Труди, все еще не пришедшая в себя, молчала. Мать, больше ее испытавшая в жизни, вскоре успокоилась. Отец сооб­щил, что они пересидели воздушный налет в бомбоубе­жище. Им пришлось провести там несколько часов. Он сокрушался, что оставил дома вещи, которые хотел сохранить. Я принял решение нанять грузовик и от­правиться во Франкфурт, чтобы забрать оставшиеся по­житки.

Мы отправились поездом в Дармштадт, нашли шофе­ра с грузовиком и поехали проселочной дорогой во Фран­кфурт. Въехали в город с юга и последовали дальше мимо многочисленных разрушенных дымившихся зданий. По­жарные все еще откапывали погибших под развалинами. Мы видели ряды покойников, аккуратно уложенных на тротуарах и прикрытых одеялами.

Грузовик проехал мост через Майну, прогромыхал среди обломков и почерневших фасадов разрушенных зданий. Мы пересекли привокзальную площадь, объез­жая воронки от бомб, и въехали на разоренную Сави-ништрассе. Горы развалин и остатки полуразрушенных стен — вот все, что осталось от стройных и красивых рядов зданий. Грузовик остановился перед грудой би­того кирпича и стекла, на месте которой когда-то был наш дом. Первый этаж примыкавшего к дому здания еще оставался целым, но был засыпан обломками верх­них этажей. Бетонное основание дома держалось проч­но, поэтому спасатели смогли пробить проход в наше здание и вывести моих родных и их соседей в безопас­ное место. Только это счастливое обстоятельство не сде­лало меня сиротой.

Я последовал за отцом в погреб соседнего здания. Свет его фонарика обнаружил в стене отверстие, достаточно широкое, чтобы пролезть в него. Меня не покидала тре­вога, что на нас вот-вот обрушится потолок.

Из погреба меня позвал глухой голос отца:

— Иди сюда, посмотри, где мы сидели.

Я пролез вперед и увидел при свете карманных фона­риков застланные картоном скамейки. Их покрывал тол­стый слой пыли.

— Представляю, как вы себя чувствовали, сидя здесь. Поверь, я хорошо знаю, что значит находиться в подоб­ной гробнице.

— Да, сынок, это был не пикник. Совсем как во Флан­дрии в 1916 году, когда меня засыпало в подземном бун­кере.

Мы вынесли свои пожитки наружу, и шофер торопли­во погрузил их в кузов грузовика. Мать плакала. Она име­ла неосторожность взобраться на кучу мусора в поисках вещей и увидела лишь жалкие обломки своего прежнего мира. Отец отвел ее в сторону от руин и сказал с нотками оптимизма:

— Не горюй, мы купим новую мебель. «Томми» и янки еще поплатятся за это.

Длинная вереница армейских грузовиков и санитар­ных машин задержала наш отъезд из Франкфурта, теперь уже не родного, а мертвого города. Воспоминания о пре­жней комфортной и счастливой жизни кончились, как только мы повернули на южный автобан.

Менее чем через час грузовик свернул с автобана и на­правился в небольшой городок Пфлунгштадт, где отец построил свой новый завод. Мы протряслись по булыжной мостовой на молочную ферму, которую отец арендовал, чтобы наладить на ней производство продуктов по своему патенту, и сложили коробки и чемоданы в его новом офи­се. Затем отец с гордостью показал нам свои новые пост­ройки, стены которых покрывала керамическая плитка.

Медлить с моим отъездом в Брест больше было нельзя. Всей семьей мы поспешили на грузовике на вокзал в Кар­лсруэ. Прибыли туда в сумерках, как раз ко времени от­правления моего поезда. Я впопыхах обнял своих роди­телей и сестру, будучи уверенным, что для них испытания закончились и они проживут до конца войны в безопас­ности. Когда поезд отошел от станции, я еще раз увидел на платформе родных. Они махали мне руками на проща­нье. Я смотрел на них до тех пор, пока моих близких не поглотила тьма.