Wundefwaffe

Эпилог

 

Номинально война закончилась 5 мая 1945 года. Но мне пришлось сражаться еще шесть месяцев, прежде чем я выиграл битву за выживание. Поначалу капитуляция Германии заставила меня почувствовать себя обманутым и преданным. Я решил, что она освободила меня от клят­вы верности народу, отечеству и военной дисциплине. Поскольку все, что стало мне дорого, потеряло смысл, моей единственной заботой было сохранить свободу. Од­нако между мной и свободой помещался обширный скри­пучий аппарат оккупационных властей союзников. Есте­ственно, я полагал, что всем, кто сражался за Германию, предстоял долгий, болезненный и унизительный процесс  интернирования, допросов и принудительной высылки.

Я решил не зависеть от капризов военной администрации союзников, которая в лучшем случае тяготилась бы своими многочисленными и сложными обязанностями, а в худшем — проявляла мстительное и жестокое отноше­ние к своим бывшим врагам. Я был готов бежать туда, где найду подходящие условия жизни, и полагал, что ничто не помешает мне поступить так, как мне хочется.

Некоторое время после капитуляции Германии у ме­ня не было оснований доверять победителям. Англичане продолжали охоту на последние подлодки, которые пы­тались прорваться из Германии в Норвегию. Я считал, что они проводят политику тотального уничтожения немец­кого подводного флота. Со своим старым другом Фредом Шрайбером я проводил большую часть времени у пирса, наблюдая, как немецкие капитаны приходили в Кристи-ансунн на своих помятых, изрешеченных пулями и сна­рядами лодках. Экель с «У-2325» и Веке с «У-2354» рас­сказали нам, что пять подлодок из их группы были по­топлены во время перехода через Датское море и пролив Скагеррак. Таким образом, с окончания войны мы поте­ряли еще 16 подлодок, а общая цифра потерь с начала войны составила цифру 779.

7 мая стало днем, когда вокруг нас бушевало народное ликование. Норвежцы праздновали свое освобождение. Три наших моряка, которые были обнаружены пьяными в компании норвежцев, были арестованы по приказу ко­мандующего флотилией Юргенсена, намеревавшегося для острастки другим предать их суду военного трибунала. И последним по времени, но не по значению были слухи о готовности англичан немедленно захватить наш компаунд. На этом мрачном фоне я уговаривал Фреда Шрайбера бежать со мной в Южную Америку. Он неохот­но принял мой план. Мы решили, что ускользнем на его подлодке-малютке из порта, пройдем на глубине «шнёр-келя» до Тронхейма, где стояла моя более крупная под­лодка «У-953», и затем оттуда, выбрав из экипажа надеж­ных людей, отправимся в Аргентину.

8 ночь, когда мы намеревались осуществить свой план, всем было приказано явиться в ремонтный цех к капита­ну Юргенсену и его помощникам. Мы с Фредом в ужасе отпрянули, когда вышли на освещенный тусклым светом плац, где выстроились подковой команды подлодок ли­цом к выбеленной стене ремонтного цеха. Там с времен­но сколоченной виселицы свисали три петли. Под ними находился широкий помост, на котором стояли три табу­ретки. Перед виселицей находилась грубо сбитая скамья, покрытая широким полотнищем военно-морского флага. Корабельный фонарь, поставленный на красное полот­нище, бросал жуткий свет на экземпляр книги Гитлера «Майн кампф». Строй морских пехотинцев занял место позади плаца. Взад и вперед сновали штабные офицеры. Лейтенант Ланге, молодой адъютант Юргенсена, выкри­кивал отрывистые приказания.

Подводники забеспокоились. Юргенсен начал свою речь:

— Солдаты, я собрал вас здесь вместе, чтобы показать, как нам избежать нового 1918 года. Примером должны послужить эти три дезертира. Пусть их участь вселит ужас в сердце каждого, кто заражен революционным духом. Мы защитим и сохраним идеалы, завещанные нам погиб­шим мученической смертью фюрером. Стража, вывести эту троицу!

То, что последовало за этим, представляло собой со­вершенный кошмар. Пленники были выведены на плац со связанными за спиной руками. На мгновение они оце­пенели, увидев три петли, свисавшие с перекладины, за­тем вырвались и побежали прочь, Ланге несколько раз выстрелил одному из беглецов в спину. После того как тот упал лицом к земле, двое других остановились. Всех троих снова притащили к виселице.

Ланге громко зачитал длинный список сфабрикован­ных обвинений. Затем потребовал самого сурового нака­зания: смерти через повешение. Никто в рядах подводни­ков перед лицом шеренги вооруженных морских пехо­тинцев не посмел протестовать против экзекуции.

Юргенсен объявил трех подсудимых виновными по всем статьям и приговорил их к повешению за шею «до тех пор, пока смерть не отделит их тела от душ».

Затем было приказано страже привести приговор в ис­полнение. Но прежде чем трое осужденных были дове­дены до платформы, они снова вырвались и стали от­чаянно бороться за жизнь. Прогремели выстрелы. При зловещем свете фонаря на плацу завязалась борьба, был слышен тяжелый топот ног, поднялась пыль. Трое осуж­денных снова были схвачены, но нечеловеческими усили­ями они освободились еще раз. Несчастные парни отби­вались, кусались, лягались и вырывались до тех пор, пока не были укрощены окончательно.

Теперь Юргенсен уже кричал:

— Расстреляйте этих мерзавцев, не надо вешать, стре­ляйте в них!

Морские пехотинцы услышали приказ, и все закончи­лось очень быстро. Один из них поднял ружье и выстре­лил в упор. Лицо осужденного сплющилось, как блин. Двое других тоже рухнули, изрешеченные пулями. Мор­ские пехотинцы подтащили три тела к стене ремонтного цеха и оставили их там. Командам подлодок было при­казано разойтись, ушел прочь строй морских пехотинцев, плац опустел.

Поздно ночью два унтер-офицера помогли мне вта­щить тела расстрелянных на шлюпку. Мы привязали гру­зы к их ногам и шеям, затем, работая веслами, добрались до середины фиорда. Три всплеска воды — и мертвые мо­ряки были похоронены согласно морским традициям.

Казнь заставила Фреда решительно отказаться от наме­рения выйти в море этой или какой-нибудь другой ночью.

Несколько дней компаунд пребывал в могильной тиши­не. Многие его обитатели были шокированы инсцениро­ванным убийством и мучились угрызениями совести. Про­исшедшее убило во мне последние надежды: если немцы убивали немцев без тени смущения, то мне нельзя было рассчитывать на лучшее будущее на родине. Не было на­дежд и на милость победителей. К моему удивлению, анг­личане проигнорировали наши подлодки на базе и не при­чинили вреда другим, которые подчинились их приказам двигаться в ближайшие британские порты, вывесив чер­ные флаги на выдвинутых перископах. Мои опасения от­носительно победителей ослабли еще больше после первой встречи с британским офицером.

В середине мая я отправился к британскому военно­му коменданту в небольшой провинциальный городок к востоку от Кристиансунна. Мне было поручено обгово­рить с ним условия эвакуации персонала военно-морской базы. В поездке на бронемашине меня сопровож­дали два матроса с пулеметами наготове. Нас предупре­дили о возможной засаде бывших норвежских партизан, жаждавших реванша. Я обнаружил британского комен­данта, полковника Макгрегора, в довольно позднее вре­мя надевавшим свой военный мундир в номере провин­циального отеля.

Макгрегор закрыл за мной дверь и предложил стул.

— Я только что сделал утреннюю гимнастику, — сооб­щил он извиняющимся голосом со своеобразным шот­ландским акцентом. — Понимаете, бег по утрам позво­ляет держать себя в форме. А мужчина моего возраста должен следить за своим весом. — Затем полковник на­лил мне в стакан вина и добавил; — Это лучшее, что я мог найти в этом захолустном городке.

Одеваясь, Макгрегор немного рассказал о себе. Три месяца назад он приземлился на парашюте в этих горах и организовал здесь норвежские отряды сопротивления. Затем объяснил, что ему приказано добиваться от не­мецких войск в течение трех дней оставить Кристиан-сунн и переправиться на ближайший остров Тромой. Я был совершенно обезоружен простотой общения с Макгрегором и решил, что сотрудничать с таким офи­цером не унизительно, не опасно.

Жарким майским полуднем тысячи наших моряков на­правились по мосту в хорошо оборудованный военный городок на Тромое, который несколько лет использовал­ся как опорный пункт немецкой береговой артиллерии. Рядовой состав был размещен в казарменных бараках. Фред, я и группа офицеров заняли чистый фермерский дом, использовавшийся под клуб. Полное отсутствие бри­танских военных и неспешное расселение нас группами по собственному желанию позволяли думать, что наше пребывание на Тромое будет недолгим и вполне сносным.

Но все оказалось по-другому. Несмотря на доброволь­но соблюдаемый строгий распорядок дня, который пре­дусматривал много организационных мероприятий и ранний отход ко сну, часы и дни тянулись невыносимо медленно. Военный городок будоражили слухи относи­тельно наших перспектив и будущего Германии. Тревога и раздражение возрастали по мере того, как дни сла­гались в недели, а от -британского командования не поступало никаких вестей. Кое-кто не смог выдержать психологической нагрузки. Один офицер повесился на чердаке дома на веревке, привязанной к балке. Мы по­хоронили его среди красных скал Тромоя. Через три не­дели после нашего прибытия на остров взбунтовались в бараках рядовые-инородцы, мобилизованные в нашу ар­мию, как утверждалось, принудительно. Они забаррика­дировались в своих бараках и застрелили офицера, по­сланного к ним для расследования. Бунт продолжался до тех пор, пока его подавлением не занялись британ­ские подразделения с континента.

Через две ночи англичане вернулись. Нас разбудили, согнали со штыками наперевес массой на луг и прика­зали раздеться. Мы ходили взад и вперед в пространстве между двумя рядами «томми», в то время как в наших жилищах искали спрятанное оружие. Приказ раздеться был преднамеренным унижением, нагота стирала разли­чие между офицерами и рядовыми. Это давало всем по­нять, что мы должны подчиняться англичанам беспре­кословно. •«Томми» обнаружили в бараках рядовых мало интересного и после обыска офицерского домика отбы­ли так же внезапно, как и появились.

Они снова пришли в начале июля, на этот раз для доп­роса под открытым небом. Нам сообщили, что необходи­мо зарегистрироваться для получения сопроводительных документов. Воодушевленный перспективой быстрой ре­патриации, я с готовностью выдал британцу всю инфор­мацию, которой он добивался. Когда он спросил, отку­да я родом, я назвал Франкфурт-на-Майне, где надеялся начать жизнь сначала. Впрочем, у меня с этим городом не осталось никаких связей, кроме грустных воспоминаний и банковского счета на некоторую сумму обесцененных денег. «Томми» удалились, и мы опять застыли в невы­носимом ожидании.

Развязка наступила 24 июля. На остров прибыло не­большое подразделение британских войск. Были собра­ны те, кто выразил готовность репатриироваться в аме­риканскую и французскую зоны. Нас повели на баржи, ожидавшие в фиорде, затем переправили в небольшой порт Мандал. Там окружили смешанными англо-нор­вежскими патрулями, которые выглядели довольно во­инственно. Эту ночь мы спали в британских военных палатках, впервые за несколько недель набив животы тушеной бараниной с луком и картофелем.

Утром нас подвергли продолжительной процедуре обыс­ков и допросов. Чтобы легче было выколачивать призна­ния, нас снова заставили раздеться. Допрос проводился в ближайшем амбаре. Моим инквизитором был британский офицер, лет на пятнадцать старше меня. С самого начала мне задали вопросы, которые мне потом пришлось выслу­шивать довольно часто. Я честно отвечал на них.

— Ваша последняя должность во флоте?

— Командир подлодки.

— Мне казалось, что мы уже всех вас уничтожили. Сколько кораблей союзников вам удалось потопить?

— Не знаю.

— Послушайте, неужели вы не докладывали началь­ству о потопленных кораблях?

— Докладывал, но не интересовался подсчетами.

— Означает ли это, что вы снимаете с себя ответствен­ность за содеянное?

— Сэр, я выполнял свой долг.

— Хорошо, не будем это обсуждать. Но мы потрепали вас достаточно крепко, не правда ли?

— Возможно, в живых осталось не больше двадцати командиров подлодок. Кроме меня, только два-три из них провоевали почти всю войну.

— Вы были членом нацистской партии?

— Нет.

— Были членом гитлерюгенда?

— Нет.

— Были ли вы членом каких-либо других партийных организаций?

— Нет.

— Вздор, вы, немцы, все так отвечаете. Вы должны были входить хотя бы в одну организацию. Как иначе вы могли стать офицером и особенно командиром под­лодки? Ладно уж, признайтесь, что были хотя бы чле­ном гитлерюгенда.

— К сожалению, должен вас разочаровать. Вы дезин­формированы. Флот не рекрутировал офицеров из гитлер­югенда, и членство в партии не было необходимой пред­посылкой для службы. Мы должны были отвечать тем же требованиям, что и ваши рекруты во флотскую службу.

— Я слышал другое. Должен предупредить, что вам следует говорить только правду. Ложные показания по­влекут за собой тяжелые последствия. Вам лучше при­знать свое членство в партии, чтобы избежать неприят­ностей. Мы захватили партийные списки, поэтому легко установим истину.

— Таковы факты, мне нечего добавить.

Инквизитор прервал свой допрос и заглянул в объеми­стую книгу — список лиц, находившихся в розыске. Ни­чего не обнаружив, он спросил, как мне удалось выжить, и, кажется, был поражен, когда я рассказал ему некото­рые эпизоды своего спасения в безнадежных ситуациях. В конце концов он проштамповал мои сопроводительные документы и вручил их с дежурной улыбкой:

— Берегите. Без этих документов вы окажетесь за ко­лючей проволокой. Удачи, капитан.

В тот же день после полудня я уже опирался на поруч­ни старого угрюмого транспорта, направлявшегося в Гер­манию. Несколько тысяч уволенных со службы людей стопились на палубе и наблюдали, как исчезает вдали норвежский берег. В этой толпе не слышалось ни смеха, ни всплесков веселья — только тягостное молчание. На следующее утро, 26 июля, мы снова вышли скопом на палубу. Наше судно вошло в широкую дельту реки Ве-зер. После этого два буксира притащили его к пирсу Бре-менхафена. Мы молчали и тогда, когда снова вступили на землю Германии. Тотчас нас окружили американские солдаты и собрали документы. Нас погрузили в грузови­ки и отвезли в лагерь на окраине города. Там подверг­ли санобработке и накормили. Мы с Фредом разделили на двоих банку сардин и несколько штук сухого печенья, которое сохранилось еше с отъезда из Норвегии. Затем завернулись в одеяла и заснули под ночными звездами.

На рассвете 27 июля около трех тысяч человек были посажены в товарный поезд, отправлявшийся во Франк­фурт, где нас должны были освободить. Это была медлен­ная, долгая и унылая поездка. Мы проезжали пшеничные поля, ждавшие уборки, придорожные станции и переез­ды, охранявшиеся американскими солдатами, автомаги­страли, забитые колоннами бронетехники союзников, и горы строительного мусора, которые когда-то были пре­красными городами. Мы прибыли во Франкфурт на вто­рой день после полудня. Когда поезд петлял по приго­родам и затем по Шаумайнкаю, расположенному вдоль Майна, я с горечью обнаружил, что родной город разру­шен до неузнаваемости. Он стал местом дислокации аме­риканского гарнизона.

Поезд остановился у набережной близ когда-то цвету­щего Ницца-парка. Я спросил у охраны, в чем причина остановки. Мне ответили, что нам придется оставаться в открытых платформах для скота, пока не доедем до Хёх-ста, города к западу от Франкфурта.

Наконец поезд покинул Франкфурт. Мы въехали в Хёхст и поехали дальше на запад без остановки. Было ощущение, что американцы надули нас, и я подумывал о том, чтобы спрыгнуть с поезда. Но прежде чем я смог осуществить свое намерение, поезд остановился на за­кате в долине Рейна. Несколько ружейных выстрелов, большая суматоха, и поезд окружили французские солдаты. Кто-то из них бегло на немецком с французским акцентом объявил через мегафон:

— Опустите головы. Это французская армия. Будем стрелять при малейшем признаке неповиновения. Со­храняйте спокойствие и подчиняйтесь приказам.

Всеобщее замешательство. Я понял теперь, что свобо­да была всего лишь иллюзией, а в действительности нас ожидает плен за колючей проволокой. Мы ругались и жа­ловались, что передача нас французам была незаконной. Однако никто и не собирался выслушивать наши жалобы и обиды. В эту ночь никто не спал. Мы сидели в товарных вагонах под светом автомобильных фар и грозными дула­ми ружей. Волков отдали на попечение стада.

29 июля в 05.00 нас разбудили звуки «Марсельезы», за которым последовал приказ, произнесенный звонким эльзасским голосом:

— Немедленно освободить вагоны. Построиться на берегу реки. Не пытайтесь убежать — это будет ваша ро­ковая ошибка.

Около трех тысяч немцев спешились и выстроились согласно приказу. Нас повели по раскачивавшемуся пон­тонному мосту через Рейн во французскую зону оккупа­ции. Вскоре мы удостоились увидеть трагикомическое зре­лище. Когда взошло солнце, его лучи отражались бликами на величественном памятнике победы, установленном на вершине горы Нидервальд. В то же время Рейн отрезал нам путь назад в относительно безопасную британскую зону оккупации, сотни из нас туда никогда не вернутся.

Мы продолжали свой марш по утренней жаре, подго­няемые криками и жестикуляцией французских солдат. Когда пленные притащились к лагерю строгого режима Дитершайм, то все были обессилены. Под аркой, укра­шенной орнаментом, мимо нас прогромыхал фургон с раз­детыми истощенными трупами, который тащила упряж­ка лошадей. Солдаты со сверкающими на солнце шты­ками, примкнутыми к ружьям, отделили офицеров от рядовых и впихнули нас в огромную клетку, уже заполненную немецкими военнопленными. Наши соотечест­венники, полураздетые и грязные, выглядели ходячими скелетами. Они обросли длинными, спутавшимися воло­сами и бородами. Их задубевшая коричневая кожа по­трескалась от недоедания. Месяцами они жили под от­крытым небом и спали в земляных норах, подверженные воздействию всех стихий. Любой дождь превращал эту го­лую землю в море грязи и хоронил людей в могилах, ко­торые они вырыли своими руками.

Мы с Фредом выбрали свободную нору и зарыли в пыль свои немногие пожитки. Игривые марокканские солдаты беспрерывно швыряли ручные гранаты и стре­ляли из ружей в свое удовольствие. Вскоре после полу­дня на телеге привезли жестяные банки с едой. Фор­мально это была первая кормежка после того, как мы отведали в Норвегии тушеную баранину с луком и кар­тошкой. Предполагалось, что в банках был суп, но выг­лядел'он как помои от мытья посуды. Я сказал Фреду, что не собираюсь превращаться здесь в очередной ске­лет и попытаюсь бежать отсюда этой же ночью.

Когда над лагерем опустилась ночь, я начал опасную разведку с целью выбраться на волю. Осторожно про­крался в проход между клетками и пополз в пыли к ограждению лагеря между двумя сторожевыми башнями. Приходилось двигаться через освещенное прожекторами пространство на виду у сидевших в башнях пулеметчиков. Потом — внутреннее ограждение забора и слабо освещен­ный участок. Теперь между мной и свободой находились только два ограждения из колючей проволоки. За вне­шним — густые заросли папортника. Они могли бы защи­тить меня, если бы я только добрался до этого места. Ре­шив, что в следующую ночь я выберусь этим маршрутом на свободу, я медленно проделал обратный путь в нору. Когда вернулся, большая часть ночи уже прошла.

Трубные напевы «Марсельезы» стряхнули с меня сон. Проснувшись, я немедленно рассказал Фреду о плане своего побега. К моему разочарованию, Фред отнесся к нему без энтузиазма. Он сказал, что у меня будет боль­ше шансов выбраться из лагеря, если я пойду один. Ес­ли мне повезет, он последует моему примеру и мы встре­тимся по условленному адресу во Франкфурте.

Ночью в 21.30 я снова выполз из норы. Двигался мед­ленно, долго и с замиранием сердца. С крайними предо­сторожностями выбрался в тень угловой башни. Несколь­ко минут переждал там, заставляя себя ползти дальше. Затем распластался на земле. Со сжатыми зубами и пере­сохшим горлом двинулся дальше. Вытянувшись во всю длину, цепляясь пальцами за высохшую почву, я извивал­ся и полз по направлению к внутреннему ограждению из колючей проволоки. Пот заливал мои глаза, пропитывал одежду. Я прикоснулся к проволоке, подлез под нее и ока­зался у внешнего ограждения. Глубоко вздохнув и бросив быстрые взгляды на сторожевые башни, осторожно при­поднял проволоку и выкатился под ней за забор. Потом пополз дальше через заросли папоротника в темноту.

Кругом стояла мертвая тишина. Я прокрался через лу­га и ржаное поле в маленькую деревушку в долине Нахе, расположенную в трех километрах от к югу от лагеря. Там пробрался в чей-то амбар и заснул в стоге сена.

Разбудил меня резкий звук. Он исходил от фермера, запрягавшего лошадей. Я подошел к нему и без утайки сказал, что бежал из лагеря и нуждаюсь в помощи. Еще не оправившись от удивления, фермер сказал, что немно­гие пленники, убегавшие так далеко, кончали тем, что нанимались служить во французский Иностранный леги­он. Мы прошли на кухню, где его жена и дочь накорми­ли меня сытным завтраком из жареных яиц и картофеля. Пока я ел, фермер пообещал, что посодействует в обес­печении меня и Фреда документами.

Проспав ночь на перине, я проснулся с новыми сила­ми и решимостью вызволить Фреда из лагеря. Хотя фер­мер не одобрил рискованное предприятие, он снабдил меня всем необходимым. Ночью я осторожно пробрался к лагерю с мешком еды для истощенных пленников. Когда я пробирался через внешнее ограждение, меня обна­ружили два марокканца. Я поднялся на ноги, полагая, что буду расстрелян на месте. К моему удивлению, охрану боль­ше интересовало содержимое моего мешка, чем я. Гово­ря лучше них по-французски, я убедил их, что пытался пронести тайком еду для моего друга. Пообещал дарить по пачке американских сигарет, если они позволят каж­дый раз в удобное для меня время проходить мимо них за такую мзду. Жадность восторжествовала. Взяв две пач­ки «Кэмела», марокканцы даже подняли проволоку, что­бы я проник в лагерь. Я нашел Фреда спящим в норе. Ошеломленный моим появлением, но все еще не готовый совершить побег, Фред оправдывал свою нерешитель­ность тем, что надеется получить к концу недели свои документы. Если этого не произойдет, он обещал совер­шить побег в субботу ночью. Я был раздражен провалом своего рискованного предприятия и покинул Фреда, ос­тавив еду для умирающих и беспомощных. Другая пачка сигарет обеспечила мой безопасный уход из лагеря.

Два дня я с удовольствием прожил на ферме. Помогал хозяину в полевых работах, сгребал и укладывал в стог сено, работал грузчиком. Я с аппетитом поедал простую здоровую пищу и плескался по вечерам в цинковой ло­ханке. Я радовался своей судьбе, потому что понял, что за свободу следует бороться в любых условиях.

В субботу ночью я снова подошел к лагерю с пачками американских сигарет, полученных от фермера. Два ма­рокканских охранника помогли мне за взятку проникнуть за ограждение из колючей проволоки. Когда я прибли­зился к норе Фреда, в темноте метнулось несколько те­ней. Вмиг меня окружили и схватили. После этого я по­нял, что был задержан своими же соотечественниками. Оказалось, что меня включили в список военнопленных, которых должны были этапировать во Францию. Ко­мендант лагеря угрожал расстреливать по пять человек из списка за каждого, кто убежит. Оказавшись перед страш­ной дилеммой, мои товарищи надеялись, что я вернусь и попаду в их засаду. Конечно, мое возвращение спасло пять жизней, но в этот момент я не мог простить преда­тельства своим приятелям военнопленным. Этот эпизод создал стену отчуждения между мной и вчерашними то­варищами.

В воскресенье 5 августа нас с Фредом и с большой груп­пой военнопленных отвели на железнодорожную платфор­му. Там уже дожидался товарный поезд из 42 вагонов для скота. Нами набили грязные вагоны, по 100 человек в каж­дый, и закрыли их снаружи. После этого поезд отошел от платформы и направился к неизвестному пункту назначе­ния во Франции.

Духота и вонь от испражнений превратили вагоны в' камеры пыток. Когда поезд двигался к французской гра­нице, я стал ковырять доски задней стенки вагона при помощи ножа, который мне удалось сохранить при себе. Я долго украдкой занимался этим делом, пока другие во­еннопленные лежали в прострации, полумертвые от жаж­ды и голода. К полночи я вырезал достаточно большую дыру, чтобы выбраться через нее наружу. С приближени­ем поезда к остановке я просунул в отверстие сперва го­лову, потом плечи. Однако на полпути к свободе меня неожиданно схватили за ноги и втащили назад в вагон. Десятки моих сокамерников бросились на меня, как ги­ены. Снова я стал их пленником.

Мучительная поездка продолжалась всю ночь, следу­ющий день и ночь вслед за ним. Узники были лишены воды и пищи, страдали дизентерией. Хуже того, один из истощенных людей умер на вторую ночь, другой — на следующее утро. Смрад от трупов стал невыносим. Что­бы глотнуть свежего воздуха, я уткнулся лицом в про­деланное мною отверстие в стенке вагона, вдыхая запах океана.

Вскоре после этого поезд остановился в незнакомой местности. По обе стороны от путей находилось много французских солдат. Они приказали нам выйти из ваго­нов и погнали в хорошо замаскированный лагерь военкопленных, напоминавший укрепленный колониальный форпост. Я выяснил, что мы находились близ Ла-Флеша, города между Ле-Маном и Нантом.

Лагерь целиком поглотил нас. После того как унтер-офицерский состав отделили от офицеров, нас посе­лили в грубо сколоченных бараках и снабдили талона­ми на питание. Я сразу же начал искать выход наружу в этой огороженной зоне. Но лагерь был обнесен за­бором, гораздо более внушительным чем тот, что был в Дитершайме. По периметру ограждения, увенчанного рядами колючей проволоки, были установлены пулемет­ные гнезда. Кроме того, молодые французские рекруты сильно отличались от той охраны, которую можно было подкупить. Мне и Фреду пришлось мириться с тем, что нам предстояло провести здесь много времени на скуд­ном рационе питания.

Потянулись дни прозябания в жаре и голоде. Я совер­шал бесчисленные прогулки по огороженной территории лагеря в поисках лазейки для побега. Часами лежал в тени отхожих мест, наблюдая за распорядком дня и поведени­ем охраны лагеря. По ночам, когда спадала жара, я пол­зал вдоль ограждения, уклоняясь от света прожекторов, пытался перебраться через ограждение в другие лагерные зоны — все напрасно. За две недели в Ла-Флеше щеки у меня впали и выпирали ребра. Я презирал тех, кто сми­рился с лагерной жизнью, и даже тех, кого выносили из лагеря мертвыми. Голод был сильнее, чем дружба и про­поведь утешения, он был хуже, чем смертельная болезнь. Беспощадный торг среди пленных был столь же распро­странен, как и смерть. За еду выменивали кольца, часы, одежду и даже золотые коронки на зубах. Продовольствен­ные пайки выменивались за подмокшие окурки сигарет. В лагере были осведомители, воры, религиозные и поли­тические фанатики, сумасшедшие и трусы. И лишь очень немногие заключенные готовы были бежать на свободу.

Лишь на третью неделю своего прозябания в лагере я придумал способ своего спасения. Мой план побега был так прост, что не мог не увенчаться успехом. Каж­дый день большая группа узников из бывших унтер-офицеров приходила к нашим, отхожим местам, чтобы забрать высокие металлические бочки, наполненные ис­пражнениями, и унести их в северный конец лагеря для опорожнения в ямы. Я и Фред должны были незаметно присоединиться к этой группе, выйти с неприятной но­шей из лагеря и больше не возвращаться туда.

Наша первая попытка побега на следующее утро не удалась. В момент, когда мы вышли из своей зоны и присоединились к колонне кашляющих узников, воен­нопленный-австриец опознал в нас офицеров и привлек внимание охраны. К счастью, нам удалось отговорить ее от намерения посадить нас на два месяца в одиночные камеры. После этого я быстро усовершенствовал свой план. В тот же вечер, когда обитатели лагеря уснули, я пробрался из нашего барака к забору, отделявшему офи­церскую зону от соседней унтер-офицерской. Перебрав­шись через забор к соседям, укрылся в одной из убор­ных. Чуть позже моему примеру последовал Фред.

С рассветом лагерь ожил. Последовали два часа тя­гостного ожидания. Затем прибыла рабочая команда. Мы с Фредом взяли металлическую бочку, смешались с другими узниками и вышли из унтер-офицерской зоны неопознанными. С бьющимися от волнения сердцами подошли к ямам и спрятались за большую бочку. Пока охранники беззаботно болтали, мы уползли подальше в заросли высокой травы. Добравшись до опушки бли­жайшего леса, углублялись в него дальше, пока не по­чувствовали себя в безопасности. Отсюда мы поспеши­ли на запад, пробираясь через густые заросли кустов, мелкие речушки и тропы.

Через три часа мы свалились от изнурения в чаще леса. Лесные ягоды позволили ослабить голод и утолить жаж­ду. Ночью мы вышли на дорогу, уходившую на восток к Ле-Ману. Несколько часов тащились по шоссе, прыгая в кювет всякий раз, когда проезжали легковые машины или грузовики, и затем снова пускались в утомительный путь. Наши чулки совершенно стерлись, пятки покрыли вол­дыри. Мы блуждали три ночи, обходя французские блок­посты и фермеров, направлявшихся в город. Нас посто­янно преследовал страх. Брели, объятые тревогой и бес­покойством, но с непоколебимым желанием вырваться на свободу, поддерживая себя пищей, которую добывали в фермерских садах или в отбросах. Днем спали, прижав­шись друг к другу, в лесу или в водосточных трубах. Ког­да наконец к завершению третьей ночи пришли вЛе-Ман, то привели в порядок одежду, побрились в парке и, го­лодные, направились в центр города. Найдя вокзал, мы выяснили, что поезд на Париж придет не раньше по­луночи. Пришлось покинуть город и скрываться весь день в поле, заросшем резедой. По окончании сумерек мы пробрались на вокзал через сортировочную станцию поближе к пассажирской платформе.

В 01.07 прибыл поезд. Фред и я поспешили на платфор­му, чтобы затеряться в потоке пассажиров, садившихся в переполненный вагон. Когда поезд покинул Ле-Ман, мы присоединились к пассажирам, растянувшимся на полу и притворившимся спящими в надежде, что кондуктор не потребует у них билетов. Однако во время появления кон­дуктора, выкрикивавшего: «Ваши билеты, мадам и месье», Фред вскочил на ноги и побежал в конец поезда. Между тем кондуктор не побеспокоил меня и остальных. Я долго ждал возвращения Фреда, но так и не дождался.

Поезд прибыл на вокзал Монпарнас в Париже чудес­ным утром 1 сентября 1945 года. Я одиноко стоял среди обтекающей меня толпы пассажиров, высматривая Фре­да. Его не было, а бесполезное ожидание стоило мне сво­боды. Дежурный по вокзалу попросил меня показать свой билет. Пока я сочинял историю с похищенным багажом, появились два жандарма, бросавшие на меня подозри­тельные взгляды. Я бросился бежать по улицам Парижа. Но мои натертые после побега из лагеря ноги подвели. После непродолжительного преследования я был схвачен полицейскими и прохожими. Не желая, чтобы меня счи­тали вором, я-признался, что бежал из лагеря военно­пленных. В результате меня раздели и посадили в глухую камеру.

Очень скоро в полицейском участке появился капрал. Он позволил мне надеть одежду, но не туфли. Затем по­вел меня в наручниках по улицам Монпарнаса, подго­няя дулом револьвера. На метро мы добрались до Се­верного вокзала. Меня повезли поездом по солнечной сельской местности до Кормей-де-Паризи и, наконец, доставили пешком в мрачную крепость под названием форт Кормей.

Новые обыски и допросы. Я отказывался разговари­вать с кем-либо, кроме офицера. В результате был бро­шен в темную камеру. Пошарил в темноте, нашел охапку сена и заснул на ней мертвым сном.

Позже меня разбудили два охранника и вывели из ка­меры. Они повели меня по коридору, где пахло как в мор­ге, вверх по лестнице и привели в кабинет. Там сержант-эльзасец предложил мне сделку: полное признание за стакан воды. Я понуро согласился. Но сержант, разуме­ется, услышал от меня не то, что хотел. С большим удо­вольствием он напомнил мне о наказании, которое меня ожидает за ложные показания, — бессрочная одиночная камера со всеми вытекающими отсюда последствиями. Однако, сказал он, есть выход: офицеры моей квалифи­кации требовались для службы во французском Иност­ранном легионе. Если бы я согласился стать доброволь­цем, то оказался бы на свободе через четыре недели и наслаждался пищей и вином легионеров, а также искус­ными в любви девицами из борделя в Сиди-бель-Аббес. Я сказал, что не тот, кто ему нужен. Сержант зловеще улыбнулся и заметил, что у меня будет достаточно време­ни для пересмотра своего поспешного решения. Вскоре дверь в камеру снова захлопнулась за мной.

В кромешной тьме меня мучил голод. И все же тьма меня устраивала. Она скрывала мой собственный убогий вид и насекомых-паразитов, населявших камеру. Долгое время находился в глубоком трансе. Как наваждение, зву­чал совет сержанта пересмотреть мое решение. Наконец я решил уступить ему, потому что выхода из этого камен­ного форта не было. Пусть меня пошлют куда угодно, толь­ко бы там была малейшая возможность для побега.

Когда охранники вывели меня из камеры и привели к сержанту, я выдавил из себя задыхаясь:

— Иду на службу.

Он снова зловеще улыбнулся и приказал солдату принести мне поесть. Подкрепившись гуляшом с хлебом и кофе, я подписал контракт. Мне был обещан быстрый перевод в другое место для восстановления сил. Одна­ко отъезд задержал острый приступ дизентерии, уложив­ший меня в госпиталь форта. Несколько дней я цеплял­ся за жизнь и неожиданно выздоровел. 28 сентября мне отдали мои пожитки, а также поношенную коричневую форму Немецкой трудовой службы, по которой меня опознали бы как военнопленного, если бы я попытался снова убежать. Приветливый капрал сопровождал меня в обратной поездке в Париж, а оттуда в лагерь близ Ле-Мана.

Как легионер-новобранец, я не располагал свободой. Фактически мое положение было еще хуже, чем рань­ше. Я все еще оставался узником лагеря строгого ре­жима для военнопленных. К тому же комендант лагеря предупредил меня, что, если я вздумаю снова убежать, то попаду под суд военного трибунала и буду расстре­лян как дезертир из легиона. Кроме того, я был ослаб­лен перенесенными испытаниями и потерял в весе по­чти 15 килограммов.

1 октября меня выпустили из времянки и перевели в офицерский барак, располагавшийся в середине лагеря. Здесь я нашел нескольких приятелей — узников лагеря в Ла-Флеше. Они были переведены сюда, чтобы не сбежа­ли. Считалось, что из этого лагеря убежать невозможно. В тот же вечер я стал искать способы вырваться на свободу. Поиски дали неутешительные результаты. Лагерь был обнесен высоким забором, опутанным сверху ко­лючей проволокой. Его охраняли бдительные стражники. Каждый день я тратил много времени на изучение рас­порядка дня часовых в пулеметных гнездах, охранников, патрулировавших двойной забор, который отделял наш барак от жилого комплекса французов. По ночам я на­стойчиво искал лазейки в ограждении лагеря. Однако все было тщетно. Мое отчаяние усиливалось по мере того, как приближался день отъезда в расположение легиона.

13 октября моя счастливая звезда вновь засияла. Я по­лучил посылку от Международного Красного Креста, под попечение которого попал, когда лежал в госпитале форта Кормей. Посылка состояла из сыра, сухого печенья, кон­сервов и, что ценнее всего, четырех пачек американских сигарет и упаковки табака! Теперь я стал богачом, по­лучил возможность выторговать кое-что из гражданской одежды, в которой нуждался. Через два дня подвернулось нечто, еще более ценное. Когда я находился в лагерном лазарете, юный студент-медик, помогавший лечить узни­ков, спросил, нет ли у меня чего-нибудь для продажи. Я предложил ему свои наручные часы. Студент сказал, что выручит за них 1000 франков, и, к моему величайшему изумлению, на следующий вечер после ужина вручил мне эту сумму. Ее было достаточно, чтобы купить билет до Германии и покупать какую-нибудь еду.

Пока я старательно выторговывал одежду для возвра­щения домой, у меня сложился план побега. Мои сола-герники оказались весьма падкими на американские си­гареты. За 6 штук из них я приобрел кожаную сумку, куда мог сложить свои скромные пожитки. Пальто голубого цвета стоило мне 10 сигарет, а шляпа и рубашка — всего лишь трех. Больше всего я потратился на безукоризнен­ный синий костюм, принадлежавший узнику Хорсту Бен-деру, которому я доверял настолько, что попросил его помощи в ночь побега. Его костюм обошелся мне в 20 сигарет плюс предательская коричневая форма Немецкой трудовой службы. Последнее, в чем я нуждался, бы­ли металлические крюки для подвешивания разделанных туш скота. Я приобрел их за 10 сигарет у молодого узни­ка, работавшего в местном магазине, под тем предлогом, что собираюсь смастерить себе вешалку для одежды. В действительности я намеревался использовать крюки для преодоления ограждения лагеря в затемненном про-. странстве между кухней и сторожевой башней. Я обдумы­вал план побега снова и снова, решив, что лучше умереть, чем быть схваченным еще раз. Решил совершить побег 27 октября в 22.00 перед восходом луны.

Суббота 27 октября. Обычная утренняя перекличка. Я тайком тешил себя мыслью, что на следующие сутки в лагере возникнет переполох из-за моего побега. Был в приподнятом настроении и весьма словоохотлив, счи-' тая свои беседы с приятелями-узниками своеобразным прощанием с ними. Хорст Бендер получил мои после­дние инструкции относительно его роли в побеге. Пе­ред ужином я завернул кожаную сумку в пальто, пере­дал связку Бендеру вместе со своей порцией ужина и занял место близ повозки, развозившей пищу по нашим баракам.

Было холодно и сыро. Бригада при повозке тронулась в обратный путь после 20.00. Я смешался с людьми и помог им вывести фургон из расположения наших бара­ков на основную улицу лагеря. Далее фургон направился к кухне. Под покровом темноты я прокрался в отхожее место и там пережидал, когда опустеет соседняя лагерная зона. Затем подошел к затемненному участку забора, те­перь отделявшего меня от бывшей зоны. Там из-за де­рева показалась едва- различимая фигура Бендера. Он перебросил через забор сверток, с которым я убежал в уборную и переоделся там в синий костюм, завернутый в коричневую арестантскую форму. Потом вернулся к за­бору, бросил через него сверток с коричневой формой и получил от Бендера другую связку — пальто с кожаной сумкой. На прощанье приятель помахал мне рукой.

Несколько прыжков — и я слился в темноте с внутрен­ней стороной забора, напротив которой находилось ка­раульное помещение. Застыл в неподвижности, когда в шести метрах от меня прошли охранники. Затем при по­мощи крюков зацепил „несколько линий колючей прово­локи. Оглянувшись на караулку и взглянув на стороже­вые башни с пулеметными гнездами справа и слева, я не спеша полез к верхней кромке забора, увенчанной колю­чей проволокой, толкая перед собой свой сверток. Тень, которую отбрасывали хвойные деревья, скрывала меня от охранников на башнях. Наверху я разделил линии колю­чей проволоки на две части. Одну из них перекинул с по­мощью крюка на внешнюю сторону забора, другую ото­двинул и закрепил двумя крюками выше, чтобы обеспе­чить себе достаточно широкое отверстие. Затем бросил за собой сверток и последовал за ним за пределы зоны для военнопленных. Внизу, скрываясь в тени караульного по­мещения, я надел пальто и шляпу и вставил в рот сига­рету. Когда охранники скрылись из виду, направился к солдатским казармам. Там, где фонари освещали площад­ки для строевых занятий, мимо меня прошла группа сол­дат. Я остановился, закурил сигарету и двинулся к выхо­ду из лагеря.

Пройдя от окраины Ле-Мана к вокзалу, я купил билет в вагон 2-го класса на поезд до Парижа, отходивший в 21.30. Примерно через два часа — 28 октября в воскресе­нье-— я сел в поезд и занял угловое место в прокуренном купе. Утром в 07.00 я прибыл на парижский вокзал Мон-парнас, небрежно предъявив свой билет контролеру, про­шел мимо одного из жандармов, который задержал меня два месяца назад, и нырнул в метро, чтобы добраться до Восточного вокзала. После того как я купил билет до Меца, у меня оставалось до отхода поезда целых тринад­цать часов свободного времени. Я бродил по Парижу с неприятным ощущением. Мне казалось, что все подозри­тельно смотрят на меня и что первый же встречный жан­дарм потребует от меня предъявить документы, которых у меня не было. Однако мне удалось избежать неприят­ностей и вернуться на вокзал как раз перед посадкой на поезд.

Поездка до Меца заняла девять часов и довела меня до грани истощения. В Меце я купил билет до погранично­го французского городка Форбах на поезд, отходивший под покровом темноты. Снова бродил по городским ули­цам. Голова кружилась от голода, в желудке ощущалась болезненная пустота. Нервное напряжение достигло пре­дела. Мне отчаянно хотелось спать, но я не мог позволить себе забыться. Мне хотелось есть, но я не решался зайти в магазин без продовольственной карточки. И все же я полагал, что попал в полосу везения, — ничто не могло помешать моему побегу на свободу.

Наконец я осмелился войти в хлебный магазин и, вы­думав какое-то оправдание отсутствия у меня карточек, купил два батона хлеба с хрустящей корочкой. Прохажи­ваясь по улицам старого города, съел их с волчьим аппе­титом. Но голод терзал меня еще сильнее, и, пренебрегая опасностью, я зашел в ресторан. Там сказал, что потерял свои карточки, и попросил тем не менее обслужить меня. Заказал миску горохового супа, большую порцию лион­ских сосисок и овощной салат. После трапезы, напо­минавшей настоящий банкет, я продолжил свое беспоря­дочное, небезопасное бродяжничество, Но, когда насту­пили сумерки, вернулся на вокзал.

Хорошо понимая, что в Форбахе мне предстояло прой­ти пограничный контроль, я взобрался в стоявший поезд и прошел вперед, высматривая походящее укрытие. Дой­дя до самого паровоза, я так и не обнаружил проводника. Решение пришло быстро: рывок — и я укрылся в тендере паровоза за угольной кучей. Через несколько минут верну­лись машинист с кочегаром. Поезд дал свисток и отошел от вокзала Меца.

Через два часа кочегар, бравший уголь из тендера для топки, приблизился вплотную к моему укрытию. Я осто­рожно отполз к задней стенке, где обнаружил большой металлический ящик. Вытащив из ящика шланг, я влез внутрь и захлопнул за собой крышку. Тем временем по­езд, заскрипев тормозами, замедлил ход и остановился у платформы вокзала в Форбахе. Там уже находилась боль­шая группа солдат. Паровоз, отсоединенный от поезда, отъехал набрать воды из колонки. Когда проводники от­крыли ящик, чтобы достать шланг, то вместо него обна­ружили меня. В оправдание своего пребывания в ящике я промямлил им по-французски, что хочу навестить сво­их приятелей за пограничной линией. Такое объяснение их вполне удовлетворило. Они сказали, чтобы я покинул паровоз. Я поспешил укрыться на сортировочной стан­ции под товарным вагоном. Через некоторое время сол­даты закончили проверку документов у пассажиров и уда­лились. Паровоз вернулся к поезду, дал гудок и двинулся вперед. Я побежал за поездом через железнодорожные пу­ти, схватился за задний бампер первого вагона, взобрал­ся по шаткой лестнице на его крышу и улегся там.

Поезд набрал скорость и мчался в ночной тьме. Я цеп­лялся за крышу, почти не замечая холода и клубов сажи, летевших мне в лицо. Заметив впереди россыпь огней го­рода, спустился по лестнице на бампер, ожидая останов­ки. Она была в Саарбрюкене. На платформе стало много французских солдат. Я быстро нырнул в поток пассажиров и стал искать кого-нибудь из немецкого персонала стан­ции. Заметив синюю форму станционного мастера, я по­дошел к нему и шепнул:

— Я — немец. Бежал из лагеря военнопленных. Помо­гите.

Мастер кивнул:

— Идите за мной. Держитесь спокойнее.

Он вывел меня на территорию грузового депо, к оди­ноко стоявшему вагону. Постучав в дверь, втащил меня внутрь, где находилась группа свободных от смены до­рожных рабочих.

Рабочие забросали меня вопросами, дали мне мыла отмыть слой сажи на лице и руках, накормили жареной картошкой и напоили кофейным эрзацем. Они сообщи­ли, что через полчаса здесь остановится американский поезд, идущий из Парижа во Франкфурт. В Саарбрюке-не к нему цепляют паровоз с немецкой бригадой. Затем они всунули мне в руку фонарь, чтобы я выглядел на­туральней, и сопроводили до платформы, к которой как раз подходил поезд. Из него выпрыгнули несколь­ко представителей американской военной полиции, заг­лядывая под вагоны в поисках беглецов. Паровоз быст­ро сменили, и поезд приготовился покинуть станцию. Стоя между двумя рабочими в начале поезда, я с не­обычайной остротой и четкостью воспринимал окру­жавшую обстановку: пыхтение паровоза, американских полицейских, французских солдат, французский говор, команды по-английски. С тяжелым грохотом паровоз двинулся в путь. Я пожал руки своим новым друзьям, запрыгнул в двинувшийся паровоз. Поезд унесся в тем­ноту, подальше от границы в глубь Германии.

Когда на востоке побагровело небо, он прогромыхал по мосту через Рейн и проследовал дальше на восток. Все время на восток. Появились сосновые чащи к югу от Франкфурта. С первыми лучами солнца, коснувши­мися верхушек сосен, я уже чувствовал себя свободным. 30 октября 1945 года, во вторник, ровно в 06.40 поезд остановился на красный сигнал семафора. Я спрыгнул с паровоза и побежал в леса своей юности.