Wundefwaffe

Командующий эскадрой

 

Неожиданно вошедший в историю в качестве командующего 2-й эскадрой флота Тихого океана вице-адмирал 3. П. Рожественский родился 30 сен­тября 1848 г., оказавшись двумя месяцами старше другого адмирала — С. О. Макарова, с кем постоян­но его сталкивала судьба. Поступив в 1865 г. в Морское училище, 3. П. Рожественский окончил его в 1870 г. и в тот же год поступил в Михайловскую артиллерийскую академию, которую окончил в 1873 г. Он успел отличиться в войне с Турцией, получив орден Георгия за участие в бою "Весты" (11 июля 1877 г.).

В 1883—1885 гг.., находясь на службе Бол­гарского княжества, командовал его флотом. Служ­бу в русском флоте возобновил в чине капитана 2 ранга. Наклонностей к ученым трудам, исследова­ниям и изобретательству (чем отличался С. О. Ма­каров) не проявлял. В статье в "Биржевых ведомо­стях" (17 июля 1878 г.) выступал с вполне здравой мыслью о необходимости для России полноценного броненосного флота, который, конечно, вооружен­ные пароходы заменить не могут. Без протекции и особых отличий по службе карьера продвигалась трудно, и только в 1894—1896 гг. 3. П. Рожественскому (в 1892 г. произведенному в капитаны 1 ран­га), довелось командовать первым и единственным в его службе, далеко уже не новым кораблем 1 ран­га — крейсером "Владимир Мономах". "Мономах" состоял в эскадре Средиземного моря под командо­ванием уже 5-й год находившегося в чине контр­адмирала С. О. Макарова.

В 1896 — 1898 гг., командуя самым старым в русском флоте броненосцем "Первенец", возглавил учебно-артиллерийскую команду Балтийского фло­та и в конце 1898 г. получил чин контр-адмирала. В 1899—1902 гг. Рожественский командует Учебно-артиллерийским отрядом. Здесь-то и состоялся ос­лепительный взлет его карьеры. "Высочайшая бла­годарность" за работы по снятию с мели броненосца "Генерал-адмирал Апраксин" в 1900 г., "высочайшая благодарность" за командование десантным отря­дом и высадку десанта у Биорке на маневрах 1901 г., честь сопровождать императора в Севасто­поль, изъявление монаршего благоволения с од­новременным зачислением в императорскую свиту в 1902 г. за блестящую демонстрацию боевого ис­кусства русского флота во время ревельского свида­ния императора Вильгельма II с Николаем П.

Этот звездный час в карьере адмирала, очевид­но, обеспечил и состоявшееся 17 марта 1903 г. назначение 3. П. Рожественского и. д. начальника Главного морского штаба с оставлением в им­ператорской свите. Было от чего закружиться голо­ве. И потому, наверное, не имея достойных друзей и единомышленников, к мнению которых можно прислушаться, счастливо перескочив через голову своего недавнего командующего С. О. Макарова, ос­тавленного на второстепенной, сведенной, по обще­му признанию, "к нулю" должности в Кронштадте, 3. П. Рожественский предался неистовой и неу­держимой гордыне и, похоже, возомнил себя, со­образно должности, абсолютно непогрешимым.

Уже перед войной собственными распоряже­ниями он благополучно провалил операцию по переброске отряда подкрепления для порт-артурской эскадры, а затем и усугубил этот провал отка­зом С. О. Макарову (его призвали спасать положе­ние в Порт-Артуре, назначив командующим фло­том) в просьбе, несмотря на начало войны, продол­жать движение на Восток. Рожественский был, бесспорно, и в центре мелкой интриги, в которой С. О. Макарову, считавшему необходимым без промедления ознакомить флот с его тактическими взглядами, отказали в напечатании и срочной вы­сылке в Порт-Артур 500 экз. его "Рассуждений по вопросам морской тактики".

С блеском раскрылся он и в своей известной резолюции, отвергшей очередную инициативу ко­мандующего флотом в Тихом океане, который на­стаивал на том, чтобы снять все нелепые экономи­ческие запреты на стрельбу из орудий береговой обороны. С неизъяснимым самодовольством выво­дил он на полях телеграммы С. О. Макарова своим каллиграфическим почерком следующие слова: "Полагал бы дать одно очень ценное указание не стрелять на расстояния, с которых нельзя попадать. Донесение о попадании в броненосец с 14 верст не подтвердилось. Снаряды брошены впустую".

11 августа 1904 г. на совещании в Петергофе, состоявшемся под председательством императора Николая II, адмирал, уже в апреле назначенный ко­мандующим 2-й тихоокеанской эскадрой и дея­тельно готовивший ее снаряжение к плаванию, решительно высказался за немедленное отправле­ние в путь на1 присоединение к эскадре в Порт-Артуре. Нельзя, объяснял адмирал, вводить казну в громадные убытки, к которым приведет упла­та неустойки германской фирме, уже под­рядившейся снабжать эскадру углем по пути ее сле­дования. Его оппоненты считали, что полноценная боевая подготовка только вбли­зи своих берегов, а никак не в тропических широтах, как это предполагал 3. П. Рожественский.

Почуяв настроение им­ператора, жаждавшего поскорее "наказать" дерзких японцев, по­зицию 3. П. Рожественского под­держал и управляющий Мор­ским министерством адмирал Ф. К. Авелан.

Первые весомые дивиденды в карьере последовали сразу: на шестой день по выходе эскадры из Либавы, 7 октября 1904 г., была получена телеграмма о производстве командующего в вице-адмиралы, пожаловании ему звания генерал-адъютанта и утверждении в должности на­чальника ГМШ.

Современные поклонники талантов 3. П. Роже­ственского особенно возмущены однажды выска­занным А. С. Новиковым-Прибоем (в беседе с корреспондентом газеты "Красный флот" в 1940 г.) мнением о том, что адмирал "был дураком". Сохранившиеся в архивах обширные документы и переписка, монументальное типографское издание приказов и циркуляров по эскадре, полемика с пуб­лицистами и особенно поражающие то откровен­ным цинизмом, то изощренной изворотливостью ответы на вопросы следственной комиссии точку зрения советского писателя, действительно, не под­тверждают. Неоспоримо, однако, и то, что неразде­лимые с натурой Рожественского необузданная спесь, безумное самомнение, безграничное недо­верие к людям и абсолютная неспособность воспринимать чьи-либо мнения, кроме своих соб­ственных (это, возможно, и составило родство душ адмирала и возлюбившего его императора Николая II), нередко парализовали достоинства бесспорного природного ума адмирала и ставили его поступки и решения на грань изумлявшей всех глупости. На обилие этих глупостей указывают многие участни­ки похода. И в этом смысле советский писатель ближе к истине, чем нынешние невесть откуда взявшиеся поклонники адмирала.

Нельзя, например, не напомнить, с каким безразличием на посту начальника ГМШ (со­вершенно неважно, в какой цвет — "серый или иной" — надо красить корабли, — гласила одна из его предвоенных резолюций) и просто презрением во время плавания относился он к маскировочному окрашиванию кораблей. И Л. Ф. Добротворский и Н. И. Небогатов, чьи корабли были выкрашены иначе (в серый — у одного, в сплошь черный — у другого), чем у 3. П. Рожественского, получили ка­тегорическое приказание окраситься заново —с черным корпусом и хорошо выдававшими себя в ночи в лучах прожектора, ярко-желтыми верхуш­ками дымовых труб. Восхитительна и проявленная при этом командующим особая хитрость — окраска мачт в шаровый цвет. Таким путем, словно забыв, что новейшие дальномеры уже не нуждаются в оценке высоты мачт у противника, Рожественский, видимо, рассчитывал сделать мачты своих кораблей невидимыми для японцев. С тем же высокомерием были отклонены адмиралом и просьбы командиров некоторых кораблей кардинально освободить их от обилия деревянных поделок и внутреннего обо­рудования. Адмирал не верил в пожары и тем обрек корабли на гибель от огня и воды, переполнившей палубы при тушении этих пожаров.

А, может быть, дело было проще: не допуская мысли, что эскадра дойдет до театра военных дейст­вий, командующий считал неразумным портить дорогостоящую отделку кораблей. Столь же непо­стижимо и забвение 3. П. Рожественским всех азов военной науки.

Так перед следственной комиссией "генерал-адъютант", как его почтительно именуют новые "ис­торики", с обескураживающей простотой объяснил, что, исполняя высочайшее приказание о прорыве во Владивосток, он рассчитывал по примеру порт-артурской эскадры (в бою 28 июля 1904 г.) "так ма­неврировать, чтобы, действуя по неприятелю, по мере возможности продвигаться на север". Мысль о том, что эскадра в Желтом море пыталась прорваться со значительно большей скоростью — до 13 уз, отчего японцам и не удалось осуществить ох­ват ее головы, что решающее значение скорости вы­явилось и в бою владивостокских крейсеров и что, наконец, японцы, обладая флотом с 18-уз скоростью, вряд ли согласятся вести бой на предложенных им (9 уз) условиях, адмирала поче­му-то не беспокоила. В комиссии он говорил, что, конечно, предвидел намерение японцев "сосредото­чить действие своей артиллерии по нашим флан­гам". И тут же, приводя всех в смятение, делал оше­ломляющее заявление о том, что ввиду не­устранимой "тихоходности" его эскадры (этот тезис он в течение всего похода и после боя эксплуа­тировал особенно настойчиво) ему "оставалось при­знать за японцами инициативу действий в бою, а потому не только о заблаговременной разработке деталей плана сражения в разные его периоды, но и развертывании сил для нанесения первого удара не могло быть и речи". Пытаясь уяснить секрет столь парадоксального мышления адмирала (очень может быть, что все эти формулировки вовсе не отражали его замыслов до боя, а были лишь придуманы во время пребывания в плену), нельзя избавиться от мысли, что столь безразличное отношение к плану боя можно объяснить лишь одной достаточно под­дающейся логике причиной: адмирал был убежден, что эскадре не придется вступать в бой, а потому и готовиться к нему всерьез не было необходимости. Весь ход плавания эскадры неумолимо толкает нас к этому крайне безрадостному и удручающему вы­воду.

Действительно, все 220-дневное плавание не отмечено никакими сколь-нибудь значительными мерами по повышению боеспособности эскадры. Рожественский не воспользовался своими огром­ными полномочиями для того, чтобы потребовать от министерства ни присылки запасных стволов главных орудий броненосцев (долгая стоянка на Мадагаскаре могла позволить провести их замену в случае большого износа от практических стрельб), ни соответственно увеличенного комплекта бое­припасов для этих и других орудий.

Непосредственно во власти 3. П. Рожественского было и проведение особенно необходимых практических и учебных стрельб, без которых (и это адмирал как "патентованный" артиллерист не мог не знать) комендоры не овладеют управлением орудием. Не было ни попыток сосредоточить луч­ших комендоров на самых сильных кораблях,, ни практики постоянных тренировок в скорости заряжания (специальные зарядные станки, как это было на японских кораблях, в русском флоте завели только после войны), ни столь же настойчивых тренировок в стволиковых стрельбах (чем постоян­но занимались на кораблях порт-артурской эс­кадры).

Апологеты адмирала не преминут напомнить о коварстве Морского министерства, не приславшего на эскадру боеприпасов для практических стрельб. Особенную драматизацию этого обстоятельства мы видим в романе В. Пикуля 'Три возраста Окинисан". Дело, однако, в том, что будь у адмирала острая потребность в этих ожидавшихся на транс­порте "Иртыш" снарядах, он, хорошо зная канце­лярские порядки, позаботился бы со своей въедли­востью несколько раз и со всей определенностью напомнить об этом.

Но в том-то и беда, что такой потребности Ро­жественский, похоже, не ощущал, дав в этом случае министерству возможность допустить халатность. Он действовал с дальним прицелом — возложить на Морское ведомство ответственность за низкую бое­вую подготовку эскадры и получить еще один довод в неспособности ее вступить в бой. Не были ис­пользованы даже возможности для уже. упоминав­шихся стволиковых стрельб, для которых на эс­кадре имелся огромный запас комплектных и сверхкомплектных снарядов мелкой артиллерии, которую адмирал считал на броненосцах ненужным балластом. Эти снаряды в огромном множестве це­лыми и невредимыми вернулись на транспортах в Россию.

Как истый чиновник (хотя и в военном мун­дире), привыкший действовать всегда напоказ, ко­мандующий считал необходимым прежде всего де­монстрировать неуклонное продвижение вперед. Боевая подготовка считалась лишь второстепенным сопутствующим занятием, на которое отводилось время после исполнения всех корабельных работ. А их в тяжелом походе было всегда в избытке. Глав­ной заботой и чуть ли не целью похода безраздель­но стали изматывающие людей нескончаемые угольные погрузки, которые из-за требований ад­мирала принимать едва ли не втрое больше, чем вмещали угольные ямы, вынуждали занимать даже палубы с установленными там 75-мм пушками. Постоянная уборка этих и других помещений под­час отнимала столько же времени, сколько сама погрузка.

На словах боевая подготовка, конечно, не отрицалась, и напоминания о ней периодически по­являлись в адмиральских приказах, особенно в краткий период практических стрельб. Дав богатую пищу эпистолярным талантам адмирала, едко раз­делывавшего в приказах всех командиров, эти стрельбы и проводившиеся попутно маневры лишь утвердили в эскадре уверенность (на что, видимо, и рассчитывал адмирал), что идти в бой с такой под­готовкой немыслимо. Внеся таким путем демора­лизацию и неверие людей в свои силы, 3. П. Роже­ственский не пытался усиленной практикой изжить и устранить выявленные и естественные для новых кораблей недочеты.

Практики в стрельбах и маневрировании ад­мирал эскадре не предоставлял. Словами на бумаге остались и другие, иногда проскальзывавшие в 4 приказах, здравые мысли, вроде остроумного, но ни разу в действительности не осуществленного ма­невра сдваивания колонны, при котором половина флота шла бы обратным курсом навстречу другой ее половине. Тем самым флот, получая возмож­ность стрелять в промежутки между своими кораб­лями, удваивал силу огня по концевым кораблям неприятеля. Адмирал словно забыл о том, сколько усилий и настойчивых повторений требовали от не­го гораздо менее сложные маневры, которые он отрабатывал, готовясь к смотру двух императоров в Ревеле. И здесь нельзя удержаться от мысли, что Рожественский, лишая корабли возможности ис­править выявленные недостатки, преследовал ка­кие-то свои особые цели, вольно или невольно кло­нившиеся к утверждению на эскадре сознания ее полной никчемности. Возможно, он ожидал, что та-1сим путем это мнение, проникнув через письма в Россию, могло подействовать на умы тех высших чинов Морского министерства, от кого зависела окончательная судьба эскадры.

На ту же идею "работали" и все те многослов­ные, желчные, а подчас прямо издевательские при­казы, которые позволяли адмиралу демонстри­ровать свою мнимую заботу о боевой подготовке и всю ответственность за ее низкий уровень перело­жить на личный состав, неспособный будто бы внять преподаваемым адмиралом урокам. Именно так он продолжал думать и по возвращении из пле­на. Вот в таких иезуитских выражениях, начав вроде бы с безоговорочного на словах признания своей вины и кончив фактически обвинением в адрес по­губленной им эскадры, объяснял он в следственной комиссии причину, отчего не удалось воспользо­ваться тем шансом на победу, который русской эс­кадре неожиданно предоставил в начале боя япон­ский командующий: "...Без сомнения, наша неспо­собность воспользоваться этой выгодой лежит все­цело на моей ответственности: я виноват и в дурной стрельбе наших судов и в том, что она не удержалась так, как я им предоставлял возможность держаться". Иначе говоря, адмирал развернул флот для гарантированной победы, но эскадра оказалась недостойной его высокого искусства.

Не поддается пониманию постоянное под­черкивание 3. П. Рожественским во всех его донесе­ниях и последующих объяснениях перед следствен­ной комиссией крайней "тихоходности" его эскадры как некоего наперед заданного и совершенно непод­властного адмиралу состояния. Очень было удобно, прикрываясь этой "тихоходностью" (ее адмирал прямо-таки холил и лелеял), внушать эскадре в по­ходе сознание ее неспособности сражаться с япон­цами на равных, оправдывать свою безучастность к эскадренной боевой подготовке (не было ни опытов управления стрельбой и ее массирования всей эс­кадрой, ни эволюции на скоростях больших, чем 9—11 уз), исподволь внушать начальству мысль о необходимости вернуть эскадру и уж во всяком слу­чае не вводить ее в бой. Приведенные адмиралом цифры "тихоходности" поражают своей фантастич­ностью (или преступным пренебрежением коман­дующего одной из главнейших составляющих так­тических достоинств каждого корабля).

Новейшие 18-узловые броненосцы, которые по логике всех предшествовавших плаваний должны были (да так оно, как свидетельствовали механики, и было) довести свои механизмы до полностью исправного состояния и надежности действий, не могли будто бы развивать скорость более 13 уз, а все прочие могли идти едва 11-уз скоростью. Для новых крейсеров, "Олега" и "Авроры" предельной скоростью адмирал считал 18 уз (спецификационная их скорость — 23 и 20 уз), а из 9 миноносцев, необходимость сбережения механизмов которых адмирал даже декларировал в своих приказах, лишь два были будто бы способны "по нужде" развить до 22 уз (спецификационная — 26,5 уз). Между тем эти предоставленные сами себе миноносцы в бою достигали совсем других скоростей, а "Грозный" су­мел отбиться и уйти от преследовавших его япон­ских миноносцев.

Не столь низкими были (об этом также свиде­тельствуют участники боя) скорости и других кораблей. К сожалению, адмиралу в комиссии не задали вопросы о том, почему он отказался от всех предложений корабельных инженеров о кардиналь­ной разгрузке кораблей, позволявшей вернуть новые корабли к их проектному водоизмещению, а стало быть, и к приемным скоростям, почему не освобождал корабли от грозившего гибельными по­жарами дерева, почему ограничился лишь видимо­стью очистки подводных частей только с помощью водолазов (хотя не составляло труда применить и кренование, и разные импровизированные сред­ства вроде, например, плавучих щеток, протаскива­емых под днищем тягой корабельных шпилей и паровых катеров), почему не проводил испытаний на полную скорость (как это предписывалось циркулярами МТК) и пренебрег опытом 1-й эс­кадры, где перед войной провели беспрецедентное по дальности (пробегом полным ходом от Нагасаки до Порт-Артура!) испытание и броненосцев, и крейсеров.

Но ни эти, ни другие вопросы адмиралу заданы не были. Комиссия хорошо сознавала границы своей компетенции — было не безопасно огорчать императора слишком уж откровенной картиной организационного и флотоводческого маразма его "генерал-адъютанта". Да и ответы адмирала были, очевидно, предсказуемы — застилавший ему глаза "угольный синдром", панический страх оказаться без угля посреди океана (хотя, как оказалось, снаб­жение эскадры углем было гарантировано в течение всего похода), которым он постоянно пугал Пе­тербург в своих телеграммах, служил в его глазах надежным оправданием для того, чтобы эту сторону боевой подготовки эскадры держать в преступном небрежении.

Горьким фактом остается и весьма незначи­тельные (скорее, тоже для видимости) усилия ад­мирала по "водворению", как он бы выразился, на эскадре постоянных тренировок кораблей в стрель­бе и искусстве управления артиллерийским огнем и отсутствие даже намерений как-либо реализовать прекрасные наступательные качества четырех но­вейших броненосцев, которые вместе с быстроход­ным "Ослябей" могли образовать скоростное ударное ядро, нечто вроде "летучей эскадры", о чем еще в 1880 г. мечтал русский адмирал А. Б. Асланбеков и какая в 1895 г. обеспечила японскому флоту решающую победу при Ялу. Наличие такой свобод­ной в своих действиях эскадры, маневрирующей вблизи строя своего флота, резко повышало его бое­вые возможности, гарантировало от всех случайно­стей, позволяло незамедлительно воспользоваться любым промахом (а он, как показали события, был допущен японским командующим в первую же ми­нуту боя!) противника. Ведь все это 3. П. Рожественский мог еще в начале своей карьеры усвоить из тех же лекций лейтенанта Семечкина в 1868 г., в ко­торых он предсказывал, что "грядущие морские битвы будут состоять, по всей вероятности, из по­следовательных атак и отпоров против нападений, так как обе сражающиеся стороны будут ловить благоприятные обстоятельства и обращать в свою пользу невыгодные положения противника".

Имея предельно вышколенную и слаженно ма­неврирующую на самых полных скоростях лету­чую эскадру из 5 имевшихся у него новых броненосцев, 3. П. Рожественских мог, и не вступая в бой, занять угрожающее положение в тылу япон­ского флота и так осуществить знаменитый прин­цип "fleet in being". Это было вполне осуществимо даже при временных перебоях в снабжении углем, когда весь флот можно было укрыть в какой-либо из бухт по пути следования и, переведя большинст­во кораблей на масляное освещение (такую фор­му сбережения угля настойчиво пропагандировал С. О. Макаров), все силы обратить на тренировку ударного ядра. Таким путем несколько лет сберегалась русская бизертская эскадра. Но из всех возможных вариантов 3. П. Рожественский избрал самый безнадежный и гибельный — прорыв во Вла­дивосток. Всякое иное решение, объяснял он след­ственной комиссии, вызвало бы огромный взрыв народного негодования, "которому не было бы границ, а разложение флота, первопричиной ко­торого ныне считается Цусимское поражение, уди­вило бы крайних анархистов".

Этими придуманными в плену уловками ад­мирал пытался скрыть сокровенное, в чем, может быть, боялся признаться и самому себе, — непоко­лебимо сложившуюся у него уверенность, что в бой во главе этого флота ему идти не придется. Это скрывалось до 1917 г., когда авторы исторического исследования МГШ написали: ...его весьма "секрет­ная корреспонденция" (речь шла, видимо, об обме­не шифрованными телеграммами с императором — Р. М.) не давала ясных указаний на то, что единст­венной возможной целью своего похода адмирал считает демонстрацию". Далее уже более определен­но говорилось: "У него оставалась затаенная надеж­да лишь на второе решение, а именно на то, что мир будет заключен ранее, чем ему придется при­ступить к окончательному решению своей задачи..."

Но вместо ожидаемого и казавшегося единст­венным (после падения Порт-Артура) приказа о возвращении он получил приказ ждать подкреплений, которые сделают эскадру способной вступить в бой с японским флотом. Это было первое потрясение, повлиявшее на психику ад­мирала. По-прежнему не решаясь дать знать императору, что одолеть японцев он считает совершенно невоз­можным, командую­щий прибег к серии отчаянных маневров, имеющих целью вну­шить Николаю II мысль о возвращении эскадры, прямо от се­бя ее не высказывая. Всячески открещи­ваясь от отправляв­шихся ему подкреп­лений, он сумел уго­ворить императора отложить время при­соединения эскадры Н. И. Небогатова (за­чем делать ей лиш­ний 2000-мильный путь к Мадагаскару!) до прибытия 2-й эскадры к берегам Индокитая: за это время обстановка могла измениться в пользу 3. П. Рожественского. Но этого не произошло.

Делая последнюю попытку откреститься от подкреплений Небогатова (они уже полностью ли­шали оснований уклоняться от боя), он дошел до того, что нежелание соединяться с отрядом Небога­това мотивировал наличием в его составе 8 транс­портов, которые-де вместо усиления эскадры толь­ко ослабят ее необходимостью выделять силы для их охраны. Словно его заставляли идти в бой, непременно взяв с собой эти транспорты! Той же шитой белыми нитками хитростью было и мне­ние о том, что целесообразность присоединения Н. И. Небогатова может выясниться лишь по опыту первых боевых соприкосновений с японским фло­том. Как будто японцы обещали ему время и воз­можность подумать об этом! Отсюда и постоянные запугивания императора огромностью ожидаемых потерь ("дойдет четвертая часть"), трудностями по­хода, невыносимостью для экипажей существова­ния в условиях тропиков на Мадагаскаре — о чем его предупреждали в Петергофе! — и постоянно на­гнетаемая в приказах, донесениях и письмах карти­на полной неспособности командиров кораблей справиться со своими обязанностями, отчего и ад­мирал не в состоянии добиться от эскадры какого-либо уровня боеспособности. Дошло даже до жалоб на свою физическую немощь, намеки (в письмах жене) на благотворность его замены (еще на Мада­гаскаре) адмиралом Чухниным, который мог бы прибыть с оказией на кораблях отряда Д. Г. Фелькерзама, и даже до признания, что он "просто чело­век, не обладающий нужными данными, чтобы справиться с задачей".

Однако в официальных донесениях он, свято блюдя чистоту и незапятнанность послужного спи­ска, ни разу не высказал ни прямой просьбы о соб­ственной замене, ни категорического настояния о возвращении эскадры с пути или задержки ее на подходе к театру военных действий. Но все его хитроумные недосказанности, завершившиеся уже совершенно панической телеграммой от 2 мая о своей немощи и о том, что состояние эскадры "очень плохое", не возымели на императора никако­го действия. Он твердо верил в воинскую доблесть своего командующего. Приказа о возвращении не последовало.

Нетрудно представить состояние адмирала, ко­торый рассчитывал на совсем иной результат. Бе­шенство его, вызванное таким, как он вполне мог считать, "предательством", было неописуемо. Оно, возможно, окончательно помрачило его рассудок, и Рожественский, осознав крушение своей карьеры, решил, что в отместку за совершенное с ним "предательство" должна погибнуть и эскадра. Такая изуверская мысль и раньше проскальзывала в его переписке, где он, словно отмечая посторонний факт, высказывался о том, что если и "перестанет существовать эта глупая вторая эскадра", то это "не­большая уже будет надбавка к позору, к горю народному". Привыкнув смотреть на эскадру как на разменную монету в игре своих карьеристских ам­биций, он не задумался и ее бросить ва-банк. И сде­лано это было не из благородных побуждений о во­инском долге, а из злобной мстительности к тем, кто "предал" его в Петербурге.

И с драмой этого обезумевшего себялюбца и строгого моралиста (преследуя всех замеченных в нарушении нравственности и понятий воинской че­сти, он во время похода чуть ли не каждый день на­ходил отдохновение в обществе плававшей на гос­питальном "Орле" "дамы сердца") несопоставима подлинная драма тех 16 170 человек, которые со­ставляя личный состав эскадры, были отданы в почти неограниченную и бесконтрольную власть полубезумного человека. Их честь, совесть и патри­отизм в продолжение всего похода были ежечасно оскорбляемы и угнетены истерически-дикими вы­ходками адмирала и всей невыносимостью создан­ного им на эскадре режима административного террора. С каждым днем это убивало в людях ин­терес к службе и веру в успех похода.

Во всех подроб­ностях эта обстанов­ка отображена в кни­гах А. С. Новикова-Прибоя и В. П. Костенко. Горькое соз­нание безраздельной подчиненности неве­жественному само-ДУРУ угнетало не только П. А. Вы­рубова. Все видели нелепость происхо­дящего, все понима­ли, что эскадру, не дав ей должной, даже по обычным меркам, артиллерийской под­готовки, ведут к ги­бели, но никто — ни командиры, ни адмиралы —не осмеливались даже осведомиться у командующего о его замыслах и планах боя. Свыкнувшись с беспрекословным пови­новением его воле и убедившись в бесполезности каких-либо объяснений, все они ни о чем давно уже не спрашивали, шли за ним безропотно и угрюмо.

Никто не удивлялся, почему, зная о безна­дежной, уже более месяца продолжавшейся бо­лезни второго флагмана эскадры контр-адмирала Д. Г. Фелькерзама, 3. П. Рожественский не перевел его на госпитальный "Орел" и не назначил ему (и не вызвал из России) преемника. Все понимали, что командующий, единолично и полновластно рас­поряжавшийся всей эскадрой через головы своих флагманов и командиров, не нуждался в помощни­ках и сотрудниках, все делал сам и что в этих усло­виях добавление еще одной декоративной фигуры, какими адмирал сделал всех своих флагманов, не имело никакого значения. Поэтому на кораблях, ус­певших перехватить секретный семафор о смерти Д. Г. Фелькерзама (последовавшей 10 мая 1905 г.), как должное восприняли и продолжавший, как ни в чем не бывало, развеваться над "Ослябей" контр-адмиральский флаг, и фиктивное исполнение фун­кций умершего адмирала командиром броненосца В. И. Бэром. Никто не задумывался о более чем серьезных последствиях, к каким могла привести (и привела в бою) эта нелепая канцелярская тайна, которую адмирал и те, кто был в нее посвящен, не сочли нужным сообщить только что присоединив­шемуся к эскадре и ставшему теперь командующим 3-м броненосным отрядом Н. И. Небогатову.

Как одну из очередных, уже не вызывающих никакой реакции причуд командующего восприня­ли и последовавший, не раньше и не позже, а имен­но в день перед боем 13 мая 1905 г. приказ, ко­торый извещал эскадру о том, что "дальномерное дело на судах эскадры накануне боя находится в крайнем небрежении", и призывал "обратить особое внимание и воспользоваться хотя бы оставшимися до боя часами для водворения порядка в этом деле".

Ведь никакой науки для выявления диапазона гарантированных измерений этих имевших боль­шую погрешность (из-за еще незначительной базы) на дальних расстояниях приборов на эскадре не бы­ло, и приказ обратился в очередную выволочку за якобы нерадивое отношение командиров к своим обязанностям.

Безропотно провели 13 мая и затеянные 3. П. Рожественским, первые после Мадагаскара и отнявшие от похода целые сутки, обширные эволю­ционные учения. Учения, естественно, оказались без практики неудачными, но повторены не были. Видимо, и они (Если отбросить известную версию о намерении адмирала, как и его предшественника по Роченсальмскому сражению, приурочить бой к "высокоторжественному дню" — на этот раз "свя­щенного коронования их императорских величеств") преследовали все ту же цель: ука­зать эскадре на ее никчемность и в очередной раз напомнить, что спасти ее может только беспрекословное подчинение железной воле коман­дующего.

Да, готовность и привычка повиноваться во всем была на эскадре доведена, как отмечалось в труде МГШ, "до высших ступеней", и оставалось ждать чудес тактического искусства от командую­щего. Держась твердой линии о своей полной не­погрешимости, адмирал на вопрос о целях за­держки на сутки перед входом в Цусиму (пас­мурная погода того дня увеличивала* шансы мино­вать японские дозорные отряды и пройти узкую часть пролива незамеченными) с достоинством Конфуция отвечал, что маневры по его сигналам "неприятель впереди", "неприятель сзади" имели цель "еще раз подтвердить начальникам отрядов, что именно им следует делать, когда неприятеля нет в обстреле бортовых орудий". Поразительны и его высокомерие, и это отсутствие даже тени раскаяния, и все тот же тонко поданный лейтмотив полной неспособности к самостоятельным действи­ям его кораблей и начальников отрядов, и ханже­ский намек на то, что начальники его отрядов, в действительности схваченные железной уздой еже­минутного повиновения, будто бы имели свободу самостоятельных действий.

Конечно, отнять у людей право мыслить был не в силах даже сделавший для этого все командую­щий. Понимание натуры и "талантов" командующе­го проявил не только погибший со своим кораблем лейтенант Вырубов. В штабе командующего крей­серами контр-адмирала Энквиста, поверив призы­вам адмирала к разработке офицерами тактических задач, осмелились предложить 3. П. Рожественскому план будущего боя, в котором крейсера могли активно взаимодействовать с броненосцами, а не только охранять обоз из транспортов, которые ад­мирал, руководствуясь собственной внутренней ло­гикой, продолжал вести с собой. С какой, надо ду­мать, брезгливо-гадкой ухмылкой сунул командую­щий под сукно этот план, который на словах одобрил и обещал привести в действие. В бою на использование этого плана не было и намека.

План у Рожественского был другой. Руковод­ствуясь сложившейся убежденностью, что его ко­мандиры неспособны выполнять даже простейшие эволюции, он, практически отняв у своих флагма­нов все предусмотренные Морским уставом права и низведя их до роли пассажиров, строжайше предписал: в бою кораблям неотрывно следовать один за другим, замещая выбывших следующим в строю и невзирая ни на что (обходя подбитые и вы­шедшие из строя), держаться в строю за головным, которым последовательно будет становиться тот, кто останется во главе строя.

Состоявшаяся 10 мая последняя грандиозная погрузка угля породила на кораблях надежду, что эскадра пойдет более безопасным кружным путем вокруг Японии. Избранный маршрут напрямую через Корейский пролив 3. П. Рожественский поп­росту держал в тайне и вел эскадру туда, куда, как ему казалось, "было надо". Убоги были предприня­тые им перед боем стратегические хитрости: от­правка части транспортов в Шанхай, смехотворная демонстрация отправкой крейсеров "Днепр" и "Рион" русского присутствия в Желтом море (где Порт-Артур уже полгода был в руках японцев), и, наконец, выглядевшая "в высшей степени жалкой" демонстрация вспомогательных крейсеров "Кубань" и "Терек" вблизи восточных берегов Японии.

Вместе с тем, идя на прорыв Корейским проливом, адмирал, чтобы, наверное, ввести в за­блуждение собственную эскадру, а главное, чтобы оправдать свою "тихоходность", продолжал вести с собой в бой еще 6 транспортов и два госпитальных судна, которые, идя в конце строя, несли все спои отличительные огни.

Многочисленны были и глупости, со­вершенные на подходе к Корейскому проливу еще до вступления в бой. Это была ненужная возня с разгрузкой захваченного 5 мая 1905 г. английского парохода "Ольдгамия" и размещение части его ко­манды на госпитальном судне "Орел" (что дало японцам повод, захватив судно, удержать его в каче­стве военного трофея). Не­понятное великодушие проявил командующий к другому, захваченному в тот же день и столь же по­дозрительному норвеж­скому пароходу, который для досмотра привели к эс­кадре и, отпустив, дали ему пройти вдоль всего ее строя, чтобы он, прибыв в Японию, смог доставить туда последние сведения о составе русской эскадры. Это были те непонятные маневры в канун "высоко­торжественного дня" и не­объяснимо беспечное намерение идти на прорыв, ведя с собой и белый "Орел", огни которого навели на эскадру японского разведчика. Это произошло на исходе ночи 14 мая 1905 г.

Не веря своему счастью, японский вспомога­тельный крейсер "Синано-Мару", привлеченный ог­нями госпитального "Орла", уже начал с ним сбли­жаться для досмотра, как вдруг в уменьшившейся дымке обнаружил всю походную колонну русской эскадры. Он оказался в самой середине ее строя, но мер по перехвату разведчика принято не было. Он вызвал себе на смену; для сопровождения эскадры, крейсер "Идзуми", но и этот, видимый уже всей эс­кадрой (это было около 7 час. утра), ни отогнан, ни уничтожен не был. В блистательных выражениях 3. П. Рожественский впоследствии в июле 1905 г. доносил морскому министру: "..Я не приказал крейсерам отгонять его и полагал, что командую­щий крейсерами не делает об этом распоряжение самостоятельно, разделяя мои соображения о воз­можности увлечься погоней в сторону находящих­ся поблизости, закрытых мглою, превосходных сил неприятеля". Нельзя не восхититься, как тонко 3. П. Рожественский накидывал сеть своей вины на командующего крейсерами, вовлекая его в общую с ним ответственность, как ненавязчиво внушал ми­нистру, что эскадра будто бы состояла из почти что самостоятельных единиц, имевших право на ини­циативу.

А затем начались и вовсе чудеса. Конечно, отка­завшись от собственной цепи охранения, как это сделал адмирал, можно было надеяться уменьшить риск обнаружения эскадры дозорами противника. Но ради этой цели, чтобы не дать противнику све­дений о себе, следовало без промедления перехва­тывать и уничтожать все разведочные корабли с того момента, когда факт обнаружения эскадры уже нельзя было скрыть. Не приняв мер по перехвату "Синано-Мару" и сменившего его легкого крейсера "Идзуми", эскадра, неторопливо вползая в пролив "парадной" 9-уз скоростью, равнодушно взирала на то, как вызванная "Идзуми" по радио целая свора японских разведчиков, состоявшая, словно в издев­ку над русскими, из слабых и тихоходных судов, буквально обступила ее со всех сторон. Радиоэфир был перенасыщен треском японских радиопередат­чиков, которые безостановочно сообщали своему командующему сведения о составе, скорости и курсе русской эскадры. Но 3. П. Рожественский, де­монстрируя то ли крайнее "презрение к врагу", то ли готовность предаться мазохизму в его предельно-извращенной форме, ничего и против этих разведчиков не предпринимал.

Будь эти слабые и частью устаревшие корабли своевременно уничтожены превосходящими сила­ми крейсеров и быстроходного броненосца "Осля­бя", встреча с главными силами японского флота, лишенного оперативной информации о противни­ке, могла бы состояться в более позднее время и при иной, более благоприятной обстановке. Этот гарантированный успех (главные силы были еще далеко, и японские разведчики не ушли бы от расправы) был необходим для необстрелянных эки­пажей русских кораблей, имевших ничтожную ог­невую подготовку. Он мог бы снять накопленное огромное нервное напряжение, рассеять угнетав­шую всех обстановку неверия и пессимизма, при­дать людям уверенность в своих силах, пробудить мощный стимул к активной наступательной такти­ке. Очень может быть, что этот подъем снял бы с эскадры оцепенение слепого повиновения, вернул бы командирам способность мыслить и действовать активно. Но все это не входило в планы командую­щего. "Я не пытался гоняться за ними, потому что должен был сосредоточенно продвигаться вперед", — холодно ответствовал он на недоуменный вопрос комиссии.

В заботах о создании наибольших возможно­стей для деятельно выполнявших свою задачу японских разведчиков 3. П. Рожественский запре­тил просившему разрешение командиру крейсера "Урал" вмешаться в японские переговоры. Его мощ­ная станция могла надолго вывести из строя все японские передатчики. "Не мешать японцам те­леграфировать", — был ответ командующего. В том же духе отвечал он и на вопрос об этом в следст­венной комиссии. Оказывается, адмирал был озабо­чен сохранностью станции "Урала", которая, видите ли, всегда расстраивалась, как только начинала работать. Отказался он и от на­мерения отогнать разведчиков огнем 305-мм орудий "Суворова" (о таком намерении по эскадре было сделано оповещение), а ког­да ближайшие к разведчикам корабли, не смея без разрешения броситься в атаку (говорят, что командир "Осляби" запрашивал об этом адмирала и получил от­каз), не выдержали напряжения (комендоры держали врага под прицелом 40 минут) и, не выходя из строя, открыли стрельбу, по­следовал второй, вошедший во все хрестоматии, исторический приказ: "Не бросать снарядов".

Вся эта идиллия с мирно сопровождавшими эскадру и усиленно телеграфировавшими японскими крейсерами продол­жалась до полудня, когда до ад­мирала вдруг дошло, что главные силы японского флота, которым он столь галантно помог без затруднения сосредоточиться, должны находиться уже где-то поблизости. "Они, наверное, на­падут в строе фронта" (секрет это­го озарения также остался не раскрыт), а потому и свою эс­кадру адмирал решил перестро­ить во фронт. Но разведчики не хотели проявить деликатность и продолжали висеть на флангах эскадры. По-прежнему не реша­ясь их обеспокоить, 3. П. Рожест­венский начал маневр, дождав­шись, когда набежит мгла. Но мгла рассеялась, эскадра снова стала видна разведчикам, и ад­мирал, дабы преждевременно не обнаружить свой маневр, отме­нил перестроение во фронт для продолжавших идти в кильватере 2-го и 3-го броненосных отрядов, а уже выстроившемуся во фронт 1-му отряду приказал (ведя его за собой) перестроиться обратно в кильватерную колонну. Позднее явилась версия о том, что адмирал, удрученный нестройно выпол­нявшимися маневрами, махнул будто бы рукой и отказался от всех перестроений. Так ли это было или перед нами очередная версия адмиральских апологетов — сегодня, видимо, уже не разобраться. В итоге всех этих маневров образовались две колон­ны, шедшие одним курсом в расстоянии 10— 20 каб, причем "Ослябя" — головной левой колонны (2-й и 3-й броненосные отряды) оказался на правом траверзе "Орла" — концевого правой колон­ны. Тогда же, словно ожидая этот момент, из мглы справа на бешеной (в сравнении с 9-уз русских кораблей) 16-уз скорости показался, пересекая курс русской эскадры, подоспевший японский флот.

Застигнутый вра­сплох, 3. П. Рожественский заметался и, дабы кильватеру врага проти­вопоставить свою киль­ватерную колонну, по­вернул влево, чтобы за­тем встать впереди и образовать из всех своих 12 броненосцев единый, вытянувшийся гуськом строй. Но глазомер "ге­нерал-адъютанта" ока­зался никуда не годным: 11-уз скорость, с ко­торой правая колонна пыталась "влезть" в голо­ву левой, оказалась не­достаточной для выпол­нения маневра. Колонна 1-го броненосного отря­да ("Суворов", "Им­ператор Александр III", "Бородино", "Орел") ухо­дила вперед очень мед­ленно и, выстроившись в кильватер чуть правее левой, отставала, по крайней мере, на один корабль, отчего "Орел" оказался на правом траверзе "Осляби". Но 3. П. Рожественский счел маневр выполненным (репетичного корабля, который мог бы дать ему знать о действительном взаимном положении бро­неносцев, он не предусмотрел) и тотчас же "сбро­сил" скорость своей колонны до тех же 9 уз, каким шла колонна левая. Одновременно, дабы всегда ос­таваться правым, он поднял сигнал: "2-му и 3-м отрядам вступить в кильватер 1-му".

Чтобы выполнить это приказание, ведущий ле­вой колонны "Ослябя" сначала пропустил вперед "Орел", только еще вышедший на его правый траверз и уже двигавшийся с той же 9-уз ско­ростью. Способ выполнения был один — уменьшить скорость или даже остановиться, дав "Орлу" уйти вперед, а затем, описав коордонат вправо, выйти в кильватер "Орлу" и всей шедшей несколько правее колонне 1-го отряда. Так на виду уже сближавшейся контркурсом японской эскадры произошел тот са­мый "кавардак", который вполне точно (на основе опубликованных свидетельств) описал в "Цусиме" А. С. Новиков-Прибой. Вслед за уменьшившим скорость, а затем и вовсе остановившимся "Осля­бей" начали уменьшать скорость и выкатываться из строя следовавшие за ним "Сисой Великий", "Наварин", "Адмирал Нахимов".

Лучшего подарка для японцев нельзя было придумать: стреляя по скучившимся, почти остано­вившимся кораблям, можно было, накрыв их эл­липсом рассеивания огня всей эскадры, добиться исключительно высокого процента попаданий. Все это произошло в момент, когда японцы, дойдя контркурсом почти до траверза "Осляби" (многие участники боя настаивают именно на этом положе­нии), начали циркуляцию влево вслед за головным броненосцем "Микаса" и ложиться на сближавший­ся, почти параллельный с русскими курс. Этот по­ворот, который продолжался, по разным оценкам, от 10 до 20 минут, предоставлял русским казавшу­юся до того мгновения невероятной возможность выигрыша всего похода и боя. Делая этот риско­ванный поворот, японский командующий в течение всего маневра намертво привязывал свой флот к жестко фиксированной позиции — петле, прохо­дившей его кораблями, которая при наличии предприимчивости у противника и давала ему воз­можность подойти почти вплотную и завязать ближний бой. Уклониться от такой стремительной таранно-минно-артиллерийской атаки (все эти ви­ды оружия можно было применить с невозможной в других обстоятельствах эффективностью) япон­цы, не закончив поворота, не могли. Атаку могли предпринять (с участием быстроходного "Осляби") имевшиеся у 3. П. Рожественского четыре новей­ших броненосца типа "Бородино". Словно бы со­зданные в предвидении такой атаки, эти корабли отличались исключительно надежным бронирова­нием из двух полных (по всей длине корпуса) броневых поясов и двойным или тройным превосходством (в бою "лоб в лоб") в числе 152-мм пушек, бронебойные снаряды которых могли про­бивать почти всю броню японских броненосцев.

Превратив атаку в скоротечную беспорядочную свалку и единоборство одиночных кораблей, рус­ские могли реализовать вполне удовлетворитель­ную, мало чем уступающую японцам, боевую под­готовку своих кораблей для одиночного боя и, нао­борот, лишили бы японцев их главного преимуще­ства—умения вести хорошо организованный и управляемый артиллерийский эскадренный бой с применением массированного огня с дальних расстояний. На эскадре не могли не знать, что в боях под Порт-Артуром японцы с близких расстояний стреляли гораздо хуже, чем с дальних. А главное, такая атака позволила полностью нейтрализовать органический, как считал 3. П. Рожественский, недостаток его эскадры — "тихоходность".

Обладая 3. П. Рожественский хотя бы малой способностью к "глазомеру, быстроте и натиску", которыми была пронизана суворовская "наука по­беждать", будь он способен на подлинно творческие озарения, вспомни он не раз повторявшиеся С. О. Макаровым слова своих великих предшест­венников: "на войне обстановка повелевает", и имя его, случись эта вполне возможная, дерзкая и сме­лая атака, вошло бы в ряд с именами самых слав­ных флотоводцев. Но роль флотоводца была, как это теперь очевидно, не по нему. Хотя Рожествен­ский и оценил, если верить его позднейшим пока­заниям, "необычайно выгодные условия" для первого удара эскадры, однако он оказался неспо­собен мгновенно принять решение и молниеносно использовать предоставлявшийся ему неслыханно счастливый и почти гарантированный шанс если не разгромить японский флот, то провести с ним бой на равных. Его интеллекта хватило лишь на то, что­бы, не меняя ни курса, ни строя, ни скорости эс­кадры, поднять в 13 час. 49 мин. флажный цифровой сигнал "единица", что означало "бить по головному", и одновременно начать стрельбу само­му. Этим он с первой минуты начисто де­зорганизовал и без того весьма зыбкую систему управления огнем эскадры. Ведь согласно его же приказам, пристрелку должен был осуществить сна­чала головной корабль, а затем, получив от него корректурные данные о прицеле, могли открывать огонь и остальные корабли. "Единица", поднятая на мачте "Суворова", заставила открыть огонь сразу все корабли. Не отличая падения своих снарядов, в бес­порядке сыпавшихся вокруг "Микасы", наши корабли не могли корректировать свою стрельбу, а полное отсутствие на эскадре даже зачатков систе­мы массирования огня сделало его для японцев почти безвредным. Новые, но обладавшие недоста­точной базой дальномеры Барра и Струда помочь не могли.

В те неумолимо истекавшие для русских последние минуты надежды, когда японцы нача­ли свой поворот, а русский командующий, подста­вив под расстрел "Ослябю" и следовавшие за ним корабли, занимался лишь выравниванием строя, В. И. Бэр мог бы спасти положение. Словно самой судьбой уже выдвинутый в направлении к японской эскадре, обладая по праву адмиральского флага властью командовать своим отрядом, "Осля­бя" во главе своих кораблей был вполне в состоянии сделать то, на что оказался неспособен 3. П. Роже­ственский. В этом бою, в котором отличная выучка комендоров "Осляби" и повышенное бризантное действие 254-мм снарядов могли бы нанести япон­цам ощутимые повреждения, были все шансы об­щими силами 2-го броненосного отряда подбить один из японских кораблей, и тогда делалась реальной возможность подхода и кораблей 3-го броненосного отряда контр-адмирала Н. И. Небогатова. В этих условиях подоспевшим кораблям 1-го броненосного отряда оставалось бы довершить разгром японцев. Во всяком случае в условиях боя кораблей один на один японская эскадра могла бы быть, безусловно, рассеяна и не смогла бы добиться той победы, которой в конце концов завершился Цусимский бой. Не было бы и того постыдного по своей беззащитности расстрела "Осляби" всей япон­ской эскадрой, не было бы и его столь быстро по­следовавшей бессмысленной гибели.

Увы, изучением великих сражений прошлого, освоением уроков активной тактики и всего блиста­тельного опыта Суворова, Нельсона, Ушакова, Сенявина, Нахимова, видимо, не утруждали себя ни 3. П. Рожественский, ни В. И. Бэр, ни большинство тогдашнего флотского офицерства. Все военачаль­ники той поры, как горько заметил один из воевав­ших в Маньчжурии полковых командиров, проя­вили лишь одну несомненную способность - "во­дить порученные им войска на убой". Не вспомнили на "Ослябе", уже загоревшемся от первой серии сы­павшихся на него японских снарядов, и о подвиге командира броненосца" Ретвизан" Э. Н. Щенсновича, который в опасной ситуации, грозившей в бою 28 июля 1904 г. русской порт-артурской эскадре потерей ее управления (из-за выхода из строя флагманского броненосца "Цесаревич" и растерян­ности второго флагмана), нашел в себе решимость вырваться из кучи сбившихся кораблей и в одиноч­ку, принимая весь огонь на себя, броситься в таранную атаку на флагманский броненосец "Микаса". Не решившись использовать представившийся ему шанс, В. И. Бэр остался в общем строю и обрек на неминуемую гибель и себя, и свой ко­рабль, и эскадру.

Не проявив ни способностей флотоводца, ни личной отваги, 3. П. Рожественский и в последую­щие 5 часов боя, находясь на "Суворове", оставался столь же непостижимо равнодушен к происходяще­му и судьбе приведенной им на убой эскадры. О предельном маразме, в котором он пребывал все это время, и унтерском уровне мышления, свиде­тельствует эпизод с появлением раненого адмирала в башне 152-мм орудий. Не считаясь с тем, что башня повреждена и поворачиваться не может, что подача испорчена и кораблей противника в углах обстрела ее орудий не видно, адмирал приказал вы­звать прислугу и начать стрелять!

Уже в первые полчаса боя, когда жестоко изби­тый "Ослябя" едва держался в строю, а "Суворов" оказался под неслыханно метким, частым и плот­ным огнем, командующий должен был решиться на какое-то кардинальное решение. Нельзя было столь бездарно играть в поддавки, позволяя японцам, ко­торые пользовались почти двойным превосход­ством в скорости, с легкостью охватывать голову русской колонны и сосредоточенно расстреливать веем флотом ведущий ее корабль, одновременно прикрываясь от огня концевых кораблей за дугой изгибавшегося строя. Ведь можно было, рискуя да­же потерей действительно тихоходных кораблей, увеличить скорость и не позволить японцам столь безнаказанно концентрировать огонь на головном корабле. Можно было в момент, когда японцы сближались, броситься на них строем фронта уце­левших броненосцев. Таран, мины из носовых ап­паратов и кинжальный огонь могли бы смешать строй японской эскадры и заставить их отойти, дав русским кораблям передышку, хотя бы на ночь. Но адмирал оставался безучастен, сидя под прорезью рубки.

Приведя эскадру, словно по сговору с японца­ми, в самый центр их сосредоточившихся сил, свя­зав корабли гибельным приказом тянуться один за другим и превратив флот в караван смерти, выклю­чив из действия всех своих флагманов и фактиче­ски полностью устранившись от руководства боем, 3. П. Рожественский, по существу, самым подлей­шим образом предал своих матросов и офицеров, предал последние надежды маньчжурской армии, предал вековые традиции флота и его славную ис­торию.

Но корабли, поставленные своим командую­щим в условия гарантированного истребления, вступили в бой и вели его с редким, превзошедшим все прошлые сражения мужеством. И первыми бы­ли броненосцы типа "Бородино".